Форум Only Rob

Родившись во Владивостоке, Борис Христенко детство и юность провел на Дальнем Востоке. Отец его, в числе активистов-железнодорожников был направлен советской властью в 1926 году за границу, в Маньчжурию, на Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД) в Харбин, в Управление дороги, когда на паритетных началах восстанавливались права Советской России. Жизнь семьи в Харбине первые три года проходила вполне благополучно, в достатке, до тех пор, пока в 1929 году не разразился советско-китайский конфликт на КВЖД. Работа железной дороги была парализована. Началась безработица, сказавшаяся и на семье Христенко. К этому добавились еще и притеснения со стороны эмигрантов-белогвардейцев, японских военных, конных отрядов бандитов-китайцев («хунхузов»), грабивших пассажирские и грузовые поезда. Светлым воспоминанием для Бориса стали годы, проведенные в стенах «Индустриально-транспортного техникума КВЖД для детей граждан СССР» в Харбине. «Много в жизни моей было маленьких и больших удач, только годы, проведенные в Техникуме, нельзя сравнить ни с чем, я считаю их самыми счастливыми, полезными и памятными в своей судьбе. Почему я пишу слово “Техникум” с большой буквы? Потому что его роль, его значение в моей жизни можно сравнить только с Отцом и Матерью, давшими мне жизнь. Если говорить правду, то всеми своими знаниями, технической подготовкой, успехами в высшей школе, авторскими свидетельствами и работой над диссертацией я обязан Техникуму и тому коллективу преподавателей, с которыми счастливо связала меня судьба. Вечная память и неизбывная благодарность навсегда остались в моей душе», — писал автор книги о днях своей молодости в Маньчжурии.
Люди,
быт, нравы, река Сунгари, улицы и окрестности Харбина — все это отпечаталось навсегда в памяти Бориса Христенко. Так, улица Путевая славилась злачными местами — «опиекурилками», рулеткой и публичными домами («чайными домиками»). «Символично, граница между наступающим “прогрессом индустрии разврата” пришлась на железнодорожную насыпь “главного хода”. С одной стороны плоды цивилизации, с другой — нетронутая целина древних обычаев Великого Китая», — замечает Борис Николаевич. А вот Китайская улица, деловой центр Харбина: «Вся Китайская — сплошное море зеркальных витрин, освещенных яркими лампами, огороженных латунными перилам. …Для меня Китайская навсегда осталась символом капиталистического рая, где с парадным блеском и изобилием соседствует нищета и убогость прилегающих кварталов».
В 1935 году, не желая ввязываться в войну с Японией, СССР отказался от
своих прав на Китайско-Восточную железную дорогу. Началось великое переселение «кавэжединцев» числом более 150 тысяч человек. С одной из первых партий в Советский Союз выехала и семья Христенко. «Мы переехали в Россию в новые условия жизни. Работают и отец, и мать. Вовка доучивается в консерватории. Я — на “своих хлебах”. Материальное благополучие восстановлено, но семья распалась. Город Ташкент, 1935—1937 годы. Пишу везде “мы”, так как уверен, что воспоминания моего брата Владимира были бы примерно такими же. Обидно, но вся семейная хроника трагически обрывается в июне 1937 года…», — объясняет этот период жизни семьи автор книги, делая окончательный вывод о том, что происходило в то далекое советское время: «В июне 1937 года все этапы совместной жизни неожиданно прервались. Всех рассадили в разные клетки… Наступил жуткий 1937 год. Где-то в верхах, какой-то параноик задался целью выловить всех кавэжединцев, взрослых и детей, и отправить их в тюрьмы, лагеря, детские дома и спецпоселения, чтобы не осталось никого в живых. Всем предъявили одно стандартное обвинение: контрреволюционная деятельность, шпионаж в пользу иностранного государства. Директиву Центра на местах, как положено, выполнили и перевыполнили. В эти годы решилась судьба трех поколений несчастных русских людей, бывших работников КВЖД, вернувшихся в Россию… В живых и в виде полутрупов остались единицы… Произвол Фемиды — это название самое подходящее… Потому что все, что происходило со мной в дальнейшем, ни одним человеческим законом не объяснить, его не может принять ни одно общество. Все пределы пренебрежения к человеку, как существу тебе подобному, все законы христианские и догмы святой инквизиции в одночасье превратились бы в прах перед произволом “человека с ружьем” с того момента, как за тобой клацнул замок окованной двери».
В кровавый 1937 год
в подвалах сталинско-ежовской охранки оказалась вся семья Христенко: отец, мать и их сыновья — Владимир и Борис. Отец бесследно сгинул в лагерях, мать после мытарств на лагерных этапах умерла инвалидом в 1946 году, Владимир, душевно надломленный, вернулся из пересыльной тюрьмы в Полтаву, в 1941 году был угнан фашистами в Германию (после войны, как «перемещенное лицо», оказался в Америке, где и умер в 1981 году, еще успев порадоваться рождению внучатого племянника Владимира, названного в его честь; в последнем письме так и написал: «Теперь можно умирать! Будет жить на свете новый Владимир Христенко»). Борис, едва успев проголосовать за Сталинскую конституцию, 30 декабря 1937 года был арестован. Далее началось «все невольное», начиная с «пахнущего гнилью и плесенью помещения» — бывшего овощехранилища, ставшего КПЗ, и полтавской тюрьмы на улице Пушкина (поэзия советской неволи!) «со стенами метровой толщины», что были «рассчитаны на все режимы для всех народов!..» А затем начались этапы большого зэковского пути: Сухобезводное, Унжлаг, лесные командировки лесоповалов. На них Борис Христенко уяснил в полной мере несложный кодекс тюремных правил: «Главная заповедь — не высовываться! Главная цель — подавить в тебе все человеческое, доказать тебе, что ты ничтожество! Главная трудность — остаться Человеком!»
Десять лет неволи (1937—1947) многому
научили Бориса Христенко: «Прошел я все должности лагерных “придурков”: от десятника до прораба. Здорово научился я разбираться в лесных делах, поработал на всех работах, связанных с лесоповалом. Был грузчиком на складе, научился укладывать и увязывать круглый лес на железнодорожных платформах, был коногоном, то есть вывозил сосновые бревна по лежневкам на склад, научился наваливать любой толщины бревно на двухколесный передок и вытаскивать его из леса… Был награжден четырьмя грамотами “За высокие производственные показатели”. Вошел, как говорят, в роль и, казалось, навсегда устроился в этой жизни. Только всегда и везде неизменно стояли передо мной одни и те же вопросы, вызывавшие во мне неподдельный интерес: “А что будет завтра? Что изменится? Что потом?..” И забылась обида на украденные из жизни десять лет. Снова новая жизнь, удивительная, непознанная».
Конечно,
обида не забылась. Борис Николаевич всегда помнил поименно своих обидчиков («сраловодов», как он их называл), которые преследовали его и в заключении, и в годы после освобождения, когда, вплоть до 1958 года, была, по его словам, «свобода хуже неволи». Города: Горький, Темиртау, Караганда, Зуевка (Донбасс), Троицк, Челябинск — стали производственными этапами инженера-самородка Бориса Христенко. Практически любое производство (разбитое, расхлябанное) он превращал в образцово-показательное. Но завистники и стукачи-кадровики все равно мешали жить. Не зря на малых предприятиях обходились отделами кадров, на больших — создавали первые отделы. «Я, по мнению отдела кадров ЗЛМЗ, очень подходил на роль резидента: грамотнее иного инженера, предан производству, даже спит в цехе, выправил дела КСЦ, зарабатывает авторитет, лишнего не болтает, а главное — без документов и с подозрительным паспортом. А потом: как это в цехе на сто девяносто человек, где сорок четыре коммуниста, не нашли начальника, а все возглавляет бывший зэк? Явный непорядок. Мало ли, что за него директор. Директора тоже можно на место поставить!.. И нашлись коммунисты, которые, демонстрируя преданность КПСС и свою бдительность, на одном из партсобраний так и поставили этот вопрос… Уходил я с гадким чувством раздавленности. Не знал, что еще много лет меня будут преследовать на всех предприятиях, куда бы я ни поступил. Десять лет в лагере я вспоминал, как счастливую жизнь, где все было определено и настроено. Колючая проволока, лай овчарок, дикость каждого, кто был при погонах, и готовая пайка хлеба с утра тебе гарантированы. А больше никаких забот. Какой это лагерь? Это — свобода. А неопределенность твоего положения, унижение, несправедливость, ежедневная забота о хлебе, о семье, о ребенке! Какая это свобода? Это — каторга. После лагеря мне досталось еще десять лет каторги. Вот такая жизнь. С восемнадцати до двадцати восьми лет — тюрьма, лагерь, судилище и “высшая мера”, а с двадцати восьми до тридцати восьми — значительно более жестокая, морально и психологически, каторга… Первый раз я вздохнул полной грудью в 1958 году, когда получил справку о реабилитации, восстановлении человеческого достоинства в связи с тем, что “постановление от 5 октября 1938 года (приговор “тройки”) отменено и дело прекращено”. А через несколько дней получил новый нормальный чистый паспорт», — исповедовался о пережитом Борис Николаевич.
Он обрел свое счастье, встретив в Троицке Людмилу
Никитичну Русину, с которой «пришел покой в мою мятежную душу, жизнь приобрела смысл. В 1957 году у нас родился сын Виктор. В это имя мы вложили большой смысл. Виктория — это Победа. Победа над обстоятельствами, когда они все против вас. Победа над людьми, пророчащими вам гибель и делающими все, чтобы ее ускорить. Победа над собой, когда наступает кризис, силы оставляют тебя и хочется уйти из этой жизни. Сын — это здорово. Не прервется родовая линия Христенков, едва не погасшая в пламени смутного времени на Руси… Правительство приняло мудрое решение: восстановило права невинно осужденных в 1937 году и реабилитировало всех живых и умерших (посмертно). Для тех, кто уцелел в этом буреломе, начиналась новая жизнь».
Этими словами Борис Николаевич Христенко завершает свой
литературный труд, которым призывает читателя сохранять веру в себя. Она «многократно увеличит силу вашего духа… С верой придет надежда… Подоспеет светлое чувство настоящей любви… Вера — надежда — любовь, могучая связка вечных слов. Жизнь держится на них. Об этом книга, которую вы держите в руках», — пишет он в предисловии.
Источник

Жаль ужасно. И еще он так натурально умер, что жуть... Глаза