Диктуя адрес, параллельно рассчитываю, возможно ли вымыть полы, подумать о завтраке, накрасить ресницы и высушить волосы – одновременно, а если нет, то чем пожертвовать? Складывается ощущение, что меня выплюнуло из другого пространства и времени – тело двигается медленнее, чем цифры в электронных часах, сменяющие друг друга как заведенные. И всё-таки, успеваю наполнить квартиру запахом кофе, но не высушить волосы! А весна стоит на пороге, руки в карманах, ссутулится. Между нами дверной проём и Наву, заглядывающий внутрь, чтобы как следует принюхаться и прислушаться. Слышит ли он, как из комнаты голосом канала «Дискавери» доносится, что женское сердце бьётся быстрее мужского?
- Он поцарапает паркет лапами. Можем оставить его на улице.
- От тебя пахнет другой женщиной. – Чувствую это так явственно, до тошноты, до приступов.
- Еле вырвался. Эта рыжая… – Наву нетерпеливо переминается с ноги на ногу, и я отступаю чуть в сторону. – Мы с ним нечасто наносим визиты. Должен ли я вымыть ему лапы? – Опускаю голову, чтобы оценить пёсью реакцию, но внизу никого нет. А из-за спины доносится радостный цокот когтей, и белый кончик хвоста мелькает, раскачиваясь из стороны в сторону.
- Ты не мог бы вымыть… свои лапы? Я почему-то не могу выносить этот запах.
- Мои лапы? – Он улыбается. И подавшись вперед на одном вдохновении, обнимаю его, а прижав ледяные ладони к тёплым лопаткам, чувствую, как моё тело наконец расслабляется.
Наву бегает по комнатам, изредка на меня поглядывая и спрашивая: «Куда ты спрятала свою сумку с шоколадными маффинами?». У меня, конечно, язык не поворачивается, сказать, что шоколада в этом доме нет, но он догадывается и расстроено так: «Что, ни одной крошечки?». Тогда я зову его на кухню и долго вымаливаю прощение рассыпчатым печеньем с кунжутными зернами. А Холден смотрит на нас неодобрительно – беспокоится о пёсьем ожирении, видимо.
- Наву, тебе, наверное, хочется наступать не только на свои уши, но и на щеки? – Мы его игнорируем. – Быстро же вы скооперировались. – Посмеивается.
Когда печенье доедено и с пола тщательно слизаны крошки и каждое кунжутное зернышко, я влезаю на табуретку, чтобы достать с антресоли свой лучший сервиз. Руки под струей горячей воды окрашиваются в розовое, мокрый фарфор специфично скрипит под пальцами. Он морщится, вынимает из уха таблетку пластиковую и кидает её в нагрудный карман.
- Я не звонил, потому что должен был проверить…
- Свои чувства ко мне? – Закрываю кран.
- Твои чувства ко мне. Я должен был убедиться, что это что-то здоровое. – Большим пальцем поглаживает мокрый обод кофейной чашечки. – Другие обычно ломятся в дверь, караулят под окнами, преследуют, иногда шантажируют, а потом… уходят сытые, будто ничего и не было. – Отодвигает чашечку в сторону и продолжает взволновано: – Ты же сама видела, когда работает помешательство, они не могут себя контролировать. Но ты можешь. Значит, это что-то здоровое. – Отворачиваюсь к раковине и позволяю хромированному глазу водостока ненадолго себя загипнотизировать. Потом смаргиваю. Что-то здоровое? Общественность научила меня, что «что-то здоровое» – это когда «что-то» не выходит за рамки нормального. Было ли то, что я чувствую, когда он рядом со мной или когда его нет, хоть отчасти нормальным? Ответ приходит незамедлительно: «Нет, не думаю».
Вместе с ответом кофемашина, прогудев, приходит к финишу. Мамина хлебопечка вовсю старается, распространяя по кухне сладковатый запах булочек. Холодное сливочное масло легко режется – хрупкими рваными ломтиками, а в вишневом джеме нам иногда попадаются косточки. Наву что-то роняет в смежной комнате, потому что очень торопится – он снова голоден. Я долго отговариваю Холдена приближаться к консервированным сливкам, но он их пробует и, облизывая губы задумчиво, предполагает, что они ещё не испортились. В общем, если коротко, несмотря на моё «нездоровье», этим утром у нас всё получается здорово.
Ложимся спать рано – еще только начинают спускаться вечерние сумерки. За окном на детской площадке ребёнок кричит высоко и радостно, лестничная клетка наполнена отдающейся эхом руганью, а по квартире бегает Наву снова голодный, похрюкивая, но я знаю, что Холден не слышит ничего из этого – его слуховой аппарат лежит в ванной под запотевшим зеркалом. Он мне сегодня сказал, что у его болезни бывает три степени, а у него средняя – всё, что сказано в радиусе четырех шагов, будет услышано. Но если я захочу говорить шепотом, лучше максимально сократить расстояние. Господи, как бы мне хотелось говорить с ним только шепотом! Смотрю на него спящего, пытаясь представить тишину звенящую, которая укрывает всех слабослышащих своим саваном, и, соскальзывая, медленно в эту тишину скатываюсь…
Просыпаемся поздней ночью в сумраке. Будим Наву и выходим на улицу – через запущенный парк с полуразрушенной лавочкой в его пахнущую стиральным порошком квартирку-студию. Если была бы такая профессия «Упаковщик одежды, сентиментального хлама и бытовой химии», он бы имел в этой области наивысшую квалификацию. Ни одного лишнего движения, ни одной зря потраченной минуты. Никаких раздумий и сожалений: ненужное – безжалостно в урну, нужное – компактно в коробку. Сейчас он – чемпион, а переезд – привычная дистанция. И даже белый кончик хвоста нигде не мелькает, наводя суету – главный возмутитель спокойствия отслеживает сборы равнодушно и сонно, уложив морду на лапы в самом дальнем углу.
- Сколько раз вы переезжали?
- Не знаю. Один или два… миллиона. – Заклеивает коробку скотчем и улыбается.
- Звучит просто ужасно. – Обхватив себя руками, подхожу к окну.
- Ну, иногда удается оставаться на одном месте целых два или даже три месяца.
- Боже мой… – У фонарного столба вижу девушку и её рыжие волосы.
- Хей, не расстраивайся. Теперь всё может измениться, должно измениться.
- Она там. – Он поднимает голову. – Холден, она там. Караулит под окнами, ждет тебя.
- Она не дождется. – И пока говорит это, смотрит мне в глаза настойчиво. – Мол, мы сядем в машину, сделаем крюк в полгорода. Она не сможет нас выследить, и через пару недель у неё это пройдет. – Пауза. Ищет глазами моё согласие. – Просто задерни шторы и отойди от окна.
Сложно не думать о спятившей женщине, которая хочет того же мужчину, что хочешь и ты – поэтому я о ней усиленно думаю, беспокойно расхаживая между коробок зигзагами. Отвлекаю Холдена своими манёврами – его короткие взгляды поверх груды книг, прибавляя в весе, вырастают во взгляды длинные… И всё-таки, он ставит олимпийский рекорд по освобождению жилого помещения – удивительно, как, превозмогая законы физики, квартира добавляет себе десяток квадратных метров, которых у неё раньше не было. Но Наву плевать на физику, он меланхолично покидает свой угол и присаживается у подножья коробок, а его хозяин просит меня остаться в комнате, пока дело с погрузкой вещей в багажник не будет кончено. И я остаюсь в этой комнате, потому что мне нравится слушаться Холдена, а ещё потому что у меня есть щель между шторами, через которую отлично просматривается нужная часть улицы.
Когда он выходит, она дергается – двумя нервными шагами в его сторону. Наву встает между ними и делает то, чего я никогда раньше не видела в его исполнении – он скалится. Замерев, она больше не двигается, только смотрит на Холдена, и ветер раскидывает её рыжие волосы. Все десять минут, что он занят коробками, этот эпизод бесконечное количество раз повторяется: вот он выходит, вот она дергается, вот скалится Наву и вот она смотрит на Холдена. Меня это мучает. Я чувствую себя причастной к доведению до безумия. Наверное, он это тоже чувствует – иначе зачем мы спускаемся по лестнице с тем настроением, какое обычно берут на похороны кого-то не слишком близкого? И даже Наву больше не скалится. К машине меня отводят за руку, Холден очень старается закрыть её собой, но я всё вижу, и мне кажется, что этих страшных глаз, до краев наполненных отчаянием, мне не забыть дольше, чем никогда.
Только я ошибаюсь. Часом позже на смятых простынях я забываю об этих глазах и о многих других вещах, о которых мне лучше бы помнить. Но счастливые не наблюдают не только часов – они не наблюдают ничего, кроме своего счастья. Одиннадцать дней сливаются в одно световое пятно и проходят так быстро, словно мы сели в вагон скоростной электрички. Просыпаясь не раньше полудня, я выхожу с Наву на улицу, и мы идем покупать ему шоколадные маффины – конечно, в строжайшем секрете от Холдена, который каждый раз удивляется, отчего его грустная собака такая радостная? Но мы с псом только загадочно улыбаемся… Поздней ночью меня водят в заброшенный парк с полуразрушенной лавочкой, чтобы целоваться и в пожарный водоем кидать камешки. Или приглашают в круглосуточные забегаловки, злачность которых избегают даже самые бесстрашные девушки. А однажды, в четверг или пятницу, где-то на интеллигентной окраине нам удается попасть на последний сеанс каннского арт-хауса. Так, ночами, особенно будними, мы чувствуем себя почти свободными, но иногда нам всё же приходится бежать от преследователей – тогда он садится за руль и долго возит меня по опустевшим улицам задремавшего города. Расстроенный, злится и нервно просит прощения, а я говорю ему: «Холден, того, что есть, мне достаточно» – и уголки его губ медленно приподнимаются. Но ранним утром двенадцатого дня всё меняется.
Он встает вместе со мной по будильнику, потому что чей-то забытый больничный внезапно кончается. Пока чищу зубы, пью кофе, надеваю чулки и пытаюсь собрать волосы – всё время думаю, могут ли «головные боли» оказаться хроническими и что в таком случае делают по трудовому кодексу? Синхронизировать свои действия с общими целями этим утром у меня не получается, поэтому Холден и Наву томятся у входной двери полностью собранные, а я не могу вспомнить, какой глаз обычно крашу первым – правый или всё-таки левый?
- Мол, чем раньше мы выйдем, тем дальше я смогу тебя проводить.
- Я знаю, но у меня в трудовом договоре есть пункт «выглядеть презентабельно».
- Ты выглядишь просто фантастически. Но это не остановит рассвет.
- Ладно. – Выдыхаю в лицо своему отражению. Тушь и помада падают с полочки. Падают, падают, падают с чертовой полочки. Чтобы дать знак, который не поняли вовремя.
Сколько проходит времени? Три года или три месяца? У меня не получается вычислить, но, стоя на подоконнике, я помню все тонкости, как будто это было вчера… Мы вышли в утренних сумерках, было тепло, но ветрено. Он вел меня за руку, шел чуть впереди и оглядывался. А в тишине сонной и сумрачной мои каблуки звонко отстукивали – и я не знала, почему не сказала ему, что галерея «Саатчи» открывается только в десять утра.
Торопясь обогнать солнце и всех людей, которые в эти минуты просыпались по своим будильникам, мы пересекли парк и вышли на узкую улочку, где одиннадцать суток назад под фонарем стояла рыжая девушка. Но сейчас на посту её не было. Помню, что обернулась на звук скачущей по ветру жестяной баночки, и поэтому не увидела, как её тело, задевая капот черного внедорожника, падает на асфальт, прямо нам под ноги…
Сработала сигнализация. Наву залаял, подпрыгивая передними лапами. А я бросила руку Холдена, чтобы зажать себе рот, и шептала: «О, Господи. О, Господи. О, Господи».
Вой пса и сирены черного внедорожника стоял оглушительный, но Холден не двигался – я так испугалась и вынула из его уха слуховой аппарат. В её широко открытых глазах больше не было отчаяния, а на лице – никаких повреждений, но густая лужа темной крови быстро росла по краям, и в ней начали мокнуть её рыжие волосы. Мы вызвали скорую, а скорая – полицию. Взгляд хозяина внедорожника метался между помятым капотом и телом девушки, наполняясь ужасом. Её звали Миранда, и она выкинулась из окна, которое одиннадцать суток назад было окном Холдена.
Нас записали в свидетели, и мы дали ложные показания. В моих глазах вины было достаточно для смертной казни или пожизненного заключения, но полиция, кажется, отпустила нам наши грехи. Холден вел меня домой за руку – впервые, когда светило солнце и были люди кругом. Вот мы пришли, и он сразу, с порога начал собирать свои вещи – я знала, что всё произойдет быстро, потому что уже видела это раньше. Наву тихо сидел в дальнем углу комнаты, а я ходила за его хозяином и только просила:
- Пожалуйста. – Не было ничего другого, что я могла бы сказать. – Пожалуйста.
- Что, пожалуйста? – Сборы приостанавливаются, и он кричит: – Ну что, пожалуйста?!
- Останься.
- Зачем тебе жить с этим уродством?
- Это не уродство, Холден. Пожалуйста.
- Если в тебе есть что-то, что заставляет людей прыгать в окна, это мерзость и уродство. – Он долго смотрит мне в глаза, ожидая ответа, которого у меня нет, а потом отворачивается. – Я оставляю собаку тебе. С ним надо гулять, ему надо покупать еду. Если бы не это, она бы меня не знала, и ей не нужно было бы прыгать…
- Если бы не это, я бы не знала тебя тоже. – Его руки замирают. Но только на одно мгновение.
- Позаботься о нем. – Он быстро ходит по комнатам. Скоро всё кончится.
- Холден, ты можешь остаться здесь. Если ты кому-то… понравишься, ты можешь… уделить ей внимание. Их может быть сколько угодно, я не скажу тебе ни слова. Только останься. – Мне даже не стыдно говорить это, потому что все вещи собраны, и я раздавлена.
- Боже, – он поднимает глаза. – Ты говоришь, как одна из них.
- Потому что я и есть одна из них!
- Не говори глупости. Не корми пса сладостями. Молли, ты очень славная.
- Пожалуйста, Холден. Пожалуйста. – Но дверь за ним закрывается.
Сколько проходит времени? Три года или три месяца? Не знаю, а знаю только то, что стою на подоконнике. Стою и думаю о её глазах, в которых после падения не осталось места ни для боли, ни для отчаяния – вообще ни для чего. Но главное – ни для кого. Стою, и ветер за спиной легко поигрывает занавесками – они, волнуясь, подергиваются, как длинные белые крылья…
Чувствую себя птицей, что полюбила клетку. Полюбила и жить без неё не могла. Но нас, таких больных птиц, много, а любимая клетка только одна. Я ждала его – долго, настойчиво. Часто садилась за столик с овальным зеркалом, смотрела на балерин, танцующих как-то сковано, смотрела и слушала, слушала, слушала… Пока батарейки не сломали мелодию. Наверное, мои батарейки тоже поломаны, поэтому я и стою на подоконнике. «Он никогда не вернется, потому что клетки не тоскуют по птицам» – это говорит во мне женщина. «Твою клетку мучает совесть. Не пачкай ее, дай очиститься» – а это говорит человек. И сначала мельком, но следом отчетливее я понимаю, что, если прыгну, он опять будет думать: «Я урод, урод, урод!» – эта ложь больнее всей моей боли, ее нельзя делать правдой. Поэтому я соскакиваю с подоконника. Удар от пяток гвоздем уходит в колени. А на пороге стоит Наву, и я говорю ему:
- Пойдем, детка, купим тебе шоколадных маффинов.
Январь 2014
* Посвящается Божене, поддержка которой помогла этой истории увидеть белый свет
Источник: http://www.only-r.com/forum/36-386-1
