Усталая муза Часть 1
Сейчас. Встреча
Он сидел в кафе и смотрел на снег. И читал про снег. Про измученный морозом, сорванный ветром листок, что метался среди равнодушных снежинок.
Бред. Наивный бред молодого автора или же романтический, тщательно продуманный, с рассчетом на чувствительную женскую аудиторию. Как бы то ни было, на сегодня хватит. Метафоры, пусть оригинальные, пусть изысканные, к обеду могут утомить даже отдавшего им лучшие годы знатока. Быть редактором вовсе не так легко, как думалось когда-то, в упорном стремлении вытравить из себя угнездившегося со школьной скамьи писателя. Когда рассказываешь историю сам, можешь лицемерить сколько угодно, выдавая за правду любую выгодную тебе ложь. И, если не обделен талантом, если приглянешься капризной удаче, успех обеспечен. Зато редакторская откровенность обходится дорого. Иногда приходится усмирять язвительность критика, подавлять внутренний протест, чтобы не работать в ущерб себе. Тонко чувствовать читателя, знать, как ему угодить – а читатель бывает разным. Нельзя делать ставку только на интеллектуалов с риском довести до банкротства пусть прибыльное, но пока не очень популярное издательство.
Все, пора идти. Не потому ли, что картинка за окном кажется удивительно похожей на описанную в лежащей перед ним рукописи? Та ждала вердикта, тонкая, бледная в унылых тенях сумрачного дня. Ее можно было одобрить или забраковать, распахнув или захлопнув дверь у начинающего автора перед носом. Иногда тот, перед кем захлопнули, даже не понимал, какую услугу ему оказали. А тот, кому открыли, однажды, только слишком поздно, поймет, что пошел по неверному пути. Потерял что-то очень важное. Уж он-то знал, теперь, после десятка лет, как выматывает успех, умноженный на необходимость, но невозможность выжать из себя хотя бы строчку, каждая из которых если не кормит, то ласкает самолюбие, утоляя капризы. Отчего-то, не смотря на размытую установку: «Надо бросить», ему захотелось курить. То ли из-за того, что это был лучший способ перестать думать, окунаясь в непонятную, засасывающую темной воронкой тоску, то ли оттого, что курить здесь было запрещено. Вроде бы обычное кафе, где каждого посетителя должны баловать, ан нет, диктуют правила. Впрочем, такую принципиальность он уважал, к тому же мог здесь заслуженно называться постоянным посетителем – потому попросил счет, расплатился, оставив на блюдечке рядом с пустой кофейной чашкой чаевые, и поднялся, сложив в сумку ежедневник, планшет, зарядку для мобильного телефона. Сам телефон запихнул в карман брюк. Надо все же выкурить последнюю, а потом можно и бросить. Постоять на улице под навесом, выдыхая в вечерний воздух сигаретный дым. Это всего лишь февраль. Безрадостный, мутный февраль, когда снег летит, не переставая, превращаясь в грязное месиво под ногами, и на душе так же муторно.
Намотав на шею шарф, он накинул пальто, не потрудившись застегнуть, приподнял руку в привычном прощальном жесте бармену и направился к выходу. В небольшом пролете между двойными дверями чуть замешкался, чтобы взглянуть на часы, а когда поднял голову, время неожиданно потеряло значение – лишь сердце больно трепыхнулось, словно резко, со всего маху, влетело в грудную клетку.
Вот так, не видеть много лет, чтобы узнать в одно мгновение, еще до того, как встретились их глаза, до того, как услышал мимолетное: «Здравствуй».
Она изменилась. Конечно же, изменилась – впрочем, как и он сам. Он уловил по ее взгляду, что она поняла, о чем он думает. Едва заметно, грустно улыбнулась в ответ на его растерянный кивок – в горле пересохло, и он, мастер слова, в один миг позабыл их все.
- Как... как у тебя дела? – спросила так же быстро, будто торопясь – мимо него, мимо прошлого... Будто ее заботила лишь эта протокольная вежливость, в их случае неуместная до нелепости. Но он поддержал пустой разговор, потому что иначе все могло закончиться там и тогда, что было бы еще более нелепо.
- Ничего. Нормально. А у тебя?
- Тоже ничего. Погода сегодня беспокойная, правда?
Мысли, которые наводнили голову, чувства, что бурлили внутри, никак не сочетались с отрывистыми фразами обычного диалога.
- Почему?
- Меняется все время. Ты не заметил? – Уголок ее губ снова приподнялся в мимолетной, до сердечной тоски знакомой, улыбке. – То мокрый снег, то дождь, то ветер. Я совсем продрогла. Отводила дочку на кружок рисования, и...
- Дочку...
- Уже уходишь?
Он задержал дыхание, посмотрел на ее губы. Сглотнув, невнятно произнес:
- Да... то есть, нет...
Его голос понизился до хрипоты. Той интимной, волнующей хрипоты, что вызывает слабость в коленях. По крайней мере, у нее вызывала. Всегда. Вот и сейчас... Но ведь нельзя, нельзя так стоять в дверях, желая и боясь коснуться, прикрывая веки, как от звуков чарующей музыки, ощущая мурашки по всему телу.
- Нет... – эхом отозвалась она, теряя нить разговора. Будто споткнулась, забыла, где и почему, вертится ли еще земля, существует ли что-то, кроме бесконечной, манящей глубины его взгляда.
Он взял ее за руку. Его пальцы показались горячими, возможно, потому, что ее собственные были ледяными.
- Можно составить тебе компанию? Пойдем, там, у окна, мой столик.
- Твой? – шепнула она, пытаясь вернуть самообладание. А ведь, наивная, верила столько дней и лет, что такому сумасшествию можно поддаться только по молодости и неопытности.
- А как же. Я тут часто бываю.
- Но ты, наверное, спешишь.
- Не спешу. Идем... мы, кажется, мешаем. А ты замерзла.
- Так тут ты наблюдаешь за людьми. Сидишь, делаешь наброски за чашкой кофе, так?
Она улыбнулась, только глаза оставались грустными. Он замечал все, что в ней изменилось, но ни один так называемый изъян не мешал этой молодой женщине оставаться красивой. Он знал ее юной, не по-земному хрупкой в своем очаровании, а сейчас смотрел на другую нее спустя одиннадцать лет, и от волнения язык прилипал к небу. Она оставалась в его памяти той, прежней, и ему казалось, что именно в этом ее власть над ним и сила. Но он ошибался. Будь он художником, тут же схватился бы за кисть, чтобы отобразить эту раннюю осень, мягкую, молчаливую и усталую. Но он не был художником.
- Я больше не пишу. Только редактирую. Давно уже.
- Но у тебя ведь получалось.
- Надоело.
- Это самый странный ответ, который ты мог дать.
- Зато честный. И редактор из меня именно такой. А писатель был спекулянтом... Тебе ли не знать.
Она посмотрела ему прямо в глаза, чуть удивленно, изучающе, будто никак не ожидала такой откровенности. И он, как ни странно, продолжил:
- Я дышал тем, что спекулировал на чужих чувствах. Это касалось готовых книг. А пока писал... да ты сама знаешь. Иначе бы не ушла.
Она отвернулась к окну, словно там, за стеклом, залитым дождем, видела что-то, недоступное его глазам.
- Иначе случилась бы катастрофа. А так и ты, и я...
Пауза. Дурацкая, многозначительная, как будто он должен понять без продолжения или продолжить сам. «И ты, и я...» Что и ты, и я? Спасены? Благополучно несчастны? Что?!
Она все еще молчала, потому он сухо озвучил:
- Что?
Чуть передернув плечами, предсказуемо пояснила:
- В порядке.
Он невесело усмехнулся. Встретиться. Поговорить. Так делают все старые знакомые. Или бывшие одноклассники. Или просто
бывшие. Да какая, к черту, разница. Главное – вести ничего не значащий разговор о том, как все, в сущности, неплохо сейчас, как было давно это ностальгическое «когда-то», и как все-таки хорошо, что оно было... Странно, что именно ему, всегда такому уравновешенному, теперь хотелось либо прекратить этот фарс и уйти, пнув ногой стул, либо ответить какой-нибудь язвительной фразой, потому что все внутри ноет, воет, нежданно, по нарастающей.
Но она добавила, по-прежнему грустно, отрешенно улыбаясь:
- Ты же сам все видишь. Теперь я совсем обычная измотанная мамаша... - и злой, мстительный запал, рвущийся наружу, померк, затух в ласковом пламени другого чувства. Оно обжигало, почти приятно. Обжигало его одного.
Под ее глазами пролегли едва заметные темные круги. Губы потрескались от холода. Она была без макияжа, лишь немного туши на ресницах. Уставшая, немного рассеянная. А у него шла кругом голова... Что это? Память? Поразительное открытие, что она жила и без него, что у нее кто-то был... нет, не кто-то, муж – на пальце след от кольца. И у нее есть дочь. Она, оказывается, не сломалась, не пропала где-то в отчаянии. Ей было проще без статуса Музы, как ему стало проще без титула знатока человеческих душ, писателя.
- Расскажи лучше, как живешь.
- Да что рассказывать. Главный редактор в набирающем обороты издательстве. Финансово обеспечен. Разведен. Детей нет. В данный момент в свободном плавании. А ты?
- Я... Младший менеджер в одной из фирм, интернет-продажи. Приходится работать на дому, потому что некому оставить дочь. В свободном плавании уже не буду никогда.
- Сколько ей?
- Восемь.
- Рано ты.
Она пожала плечами, теребя салфетку в руках.
- Встретила мужчину, дальше розы, конфеты, романтические закаты... В общем, шаблонно, но было красиво. И почему не выйти замуж, когда предложил? А потом все быстро – декрет, малышка. Измена. Зато разводимся четвертый год, он никак не может собрать бумаги. Так что я
почти разведена. Сам знаешь, как это нудно.
Он едва заметно кивнул. Знал. Имел дурость.
- Ничего, если я закурю? Здесь можно?
- Вообще-то, нельзя.
- Не везет...
- И давно ты куришь?
- Пару лет... когда дочка не видит.
- А я бросил. Почти...
- Почти...
- Еще кофе? Или, может, вина?
- Я... знаешь, наверное, мне лучше уйти.
- Почему?
- Потому что все это печально и ужасно неловко. Нам нечего сказать друг другу.
- Есть. Но подобрать правильные слова трудно.
- Трудно? Тебе?
- Представь себе.
- И что ты хотел сказать? Только не приукрашивай.
- Я давно ничего не приукрашиваю. Мы ведь можем... можем общаться, как нормальные люди. Стать... друзьями.
- Друзьями? Ты шутишь?
- Нет, с чего вдруг?
- Мы не можем стать друзьями.
- Но...
- Извини, все это было большой, большой ошибкой. Мне действительно надо идти.
Она поднялась, небрежно накинув шарф, и быстрым шагом направилась к выходу. Там он ее и нагнал, у самых дверей.
- Подожди, ты...
Они были так близко, что его окутал ее запах.
- Пожалуйста, пропусти.
- Ответь сначала.
- Чего ты хочешь?
- Правды. Я столько лет тебя не видел, а теперь ты убегаешь спустя десять минут, каких-то жалких...
- Мы могли до конца жизни не встретиться, - прерывисто пробормотала она. Отступая, практически вжалась в стекло входной двери, но контакта это не ослабило.
- Но встретились.
- Это ничего не значит.
- Значит. Ты была моей.
- Вот потому мы не можем стать друзьями.
- Я не понимаю...
И тут с ней что-то произошло. Однажды это перевернуло его мир и грозило перевернуть снова, но ничто, кроме женщины в коротком шаге до поцелуя, больше не имело значения. Упираясь руками ему в грудь, чтобы увеличить расстояние, с горящими глазами, порозовевшими щеками, теперь она почти кричала, задыхаясь:
- Ты заполняешь собой все пространство, но не понимаешь! Говоришь о том, что было, но не понимаешь! Как же можно быть таким идиотом, таким безнадежным идиотом, который за столько лет так и не научился понимать женщин, без труда сводя их с ума?!
Это было похоже на внутреннее землетрясение. Не осталось опоры, не осталось контроля. И шага до поцелуя. Она почти не сопротивлялась, задрожав под его настойчивыми губами, сдаваясь его одержимости.
- Сумасшедший, - только и всхлипнула, когда он, наконец, на мгновение отпустил. В дверь кто-то барабанил. Вернее, в обе двери с обеих сторон.
- Может, вернемся за столик?
- Лучше уйдем отсюда.
- Уйдем... вместе?
- Да. Только расплатиться не забудь. Я подожду на улице.
- Ты не сбежишь? – веря и не веря, спросил он.
Отстраняясь, она посмотрела ему в глаза, покачала головой.
- Мне надо позвонить. Иди.
- Спасибо, мама. Целую.
На улице было шумно, но он услышал обрывок разговора перед тем, как, пряча телефон в сумочку, она повернулась к нему.
- Просила побыть с дочкой?
- И при этом чувствую себя, как подросток. Вру матери про завал с работой, потому что хочу провести ночь с мужчиной. – Ее неожиданная прямота пусть на мгновение, но выбила его из колеи. – Ты, кажется, умеешь краснеть?
Он усмехнулся, чувствуя, что горят не только щеки, но и кончики ушей. Губы приятно покалывало.
- Похоже на то...
- Ты хотел честности. Спросил, почему я не могу быть твоим другом. Вот поэтому.
- Потому что я умею краснеть?
- Потому что я не могу быть другом мужчине, которого хочу. А врать... врать уже сил нет. Раздели со мной эту ночь, а потом пусть все будет по-прежнему.
У радости, которую он пока не мог себе позволить, был заведомо горький привкус.
- Не говори о «потом».
- Хорошо...
- Пойдем.
Он распахнул перед ней дверцу машины. До кого, как она нырнула внутрь салона, его накрыло внезапным желанием прижать ее к себе, зарываясь лицом в растрепанные волосы, закрыть глаза и стоять так, на улице, под ветром и мокрым снегом, вдыхая ее...
Кажется, никогда он так не нервничал, и бесконечность назад его не волновало присутствие рядом женщины. А бесконечность эта началась после разлуки с нею... Он так крепко стискивал руль, что побелели пальцы. Она же казалась почти спокойной, смотрела в окно, лишь иногда поднимала взгляд, чтобы встретиться с ним глазами в зеркале заднего вида. Ему хотелось спросить, о чем она думает, но в молчании было лучше. В нем не существовало неправильного или неуместного. Слова же многие годы оставались для него неким средством, способом манипулирования, он в них не верил, не верил им, потому что знал, как легко выдать ложь за истину, желаемое за действительное. Потеряв ее однажды, он ощутил пустоту внутри, и эту пустоту заполняли чувства, которые невозможно было выразить привычными словами, теми же словами, которые он использовал когда-то, будучи писателем. Они казались фальшивыми, недостойными ее. Тогда ему не хватило ни внутренней смелости, ни благородства попросту уничтожить ожидающие публикации книги или изъять из тиража старые, но решение бросить свое призвание, ставшее источником немалого дохода, было окончательным и твердым. Он не искал способов вернуть ее, не надеялся на это тайно или явно, потому что впервые за очень долгое время думал не о себе. Значение имела только она, ее чувства и желания. Она оставила его – и он не собирался преследовать, бить себя в грудь или обвинять ушедшую за то, что оказался недостойным ее любви. И он не собирался ее ненавидеть, потому что учился любить, как ребенок учится ходить. Учась любить, учился улыбаться мыслям о ней – и даже потом, время спустя, окруженный новыми людьми, сменив занятие, не избегая женского общества, всегда хранил эту улыбку внутри. Улыбку, рожденную ею. Благодарность за перемены в его жизни, его душе. Раньше он наблюдал жизнь со стороны, бесстрастно продумывая, как бы поинтереснее описать то или иное событие. Он был прагматичным, в меру пытливым, в меру циничным. И, как ему часто говорили, безмерно талантливым. Но талант, как известно, дитя капризное, им нельзя пренебрегать. Его надо баловать, а воображение подстегивать. Потому он находился в постоянном поиске, оставаясь при этом чувственным трезвенником, сторонним наблюдателем. Пока – как часто пишется в бульварных романах, которые смешно брать в руки, не то, что называть произведениями – не встретил ее.
А после... что было, то было. Без малого одиннадцать лет разлуки, притом, что ей едва ли исполнилось тридцать, если ему почти тридцать семь. Отчего же кажется, что прошла целая жизнь? Или временно была заменена иной, чтобы однажды вернуться на перепутье другими, но с пугающей, волнующей силой влекомыми друг к другу?
Об этом он думал в молчании, на пути в негаданно подаренную судьбой новую ночь с нею. Она же, тайно любуясь в оконном отражении его профилем, понимала, как и прежде, с удивительной четкостью, что этот мужчина – как часто пишется в бульварных романах, которые она иногда брала в руки, просто полистать – ее сумасшествие.
Тогда. Сумасшествие
Усмешка. Быстрый, легкий укол острием ножа, когда еще не осознаешь до конца, что это было.
- Что ты хочешь этим сказать, «не вместе»?
Двое мужчин стояли там, в тени балюстрады, лениво покуривая в ночное летнее небо, ослабив дорогостоящие удавки обязательных для очередного светского раута галстуков. Она замерла у колонны, в паре шагов от них, отчетливо понимая, что очень скоро горько пожалеет о своем любопытстве. О неразумном желании подслушать, чтобы получить ответ хотя бы на один из мучивших ее вопросов. Иначе невозможно, уже невозможно.
- То самое. Не вместе. Она ночует у себя после того, как я доставляю ее к дому в целости и сохранности, невинно целуя на прощание.
- И что, вы с ней ни разу... Да ладно, быть не может!
- Скажи мне кто-то несколько месяцев назад, что такое возможно, посмеялся бы. Но да, это правда. Возлюбленная, личный ангел, если так угодно, только не любовница. Короче, уйми свою грязную фантазию, приятель.
- Чтобы я поверил в этот бред? – Очередную усмешку она почувствовала, словно порез на коже. Каждый миллиметр, от края и до края. - Типа... муза, да? Потому что писатель без этого не может, и так далее, и тому подобное...
- Именно. Только сарказм убери.
- Раньше тебя не смущало, что пока они «музили», ты их имел.
- Вот потому и толку не было. Нельзя смешивать одно с другим.
- Божий дар с яичницей? Ну да, ну да. Романтический идеал высмотреть, возвести на пьедестал. Сдувать пылинки. И все низменные страсти утолять на стороне. Хорошо выкрутился!
Больше не усмешка – теперь уже смех, одновременно восхищенный и издевательский, что ощущался горячим воском, капля за каплей... прямо на свежую рану. А он молчал в ответ на это, стоял там и молчал. Не хотел спорить или соглашался, но есть ли разница? Значит, его собеседник прав. Тот, кому он доверил больше, чем ей, кому позволил быть циничным. Потому что циничен сам... Ей так хотелось видеть его другим, внимательным, искренним, даже чуть старомодным в силу воспитания и внутренней скромности при несомненном таланте. Но то, что она наивно приписывала душевной чуткости, было лишь игрой, намеренным обманом или вызовом самому себе. Новым способом поддеть на крючок, заполучить в распоряжение – как он там выразился? – личного ангела. И все превратится в красивую, чистую сказку, а темные стороны творческой натуры найдут выход в другой обстановке, в то время, как ей будет щедро дарована романтическая неприкосновенность, возвышенная честь оставаться его музой. Или куклой в красивой коробке, которую время от времени можно извлекать на свет, чтобы полюбоваться, вынести в сад, полный роз, усадить на качели. Прочитать то, что удалось сочинить, вдохновленному незапятнанным образом. Бывает ли музам-ангелам-куклам больно? Впрочем, это вопрос не к нему. Лучше спросить себя, как она стала ею, ими всеми, или, не зная ответа, тут же найти новый вопрос – что ее не устраивает? Он же готов ее на руках носить. Поклоняться. Ограждать от грязи мира внешнего, понятия не имея, что происходит во внутреннем.
- Ты устала? Отвезти домой?
Он заметил. Конечно же, заметил. Он чувствовал любую, даже едва уловимую, перемену в ее настроении. Совсем недавно, всего полчаса назад, его девочка-муза словно сияла изнутри, а теперь выглядела невыразимо печальной. Это красило ее, как любое другое переживание, которые он жадно открывал и так же жадно впитывал, боясь спугнуть. Такие мгновения были бесценны, но недолговечны, как и все прекрасное.
Она поежилась под накинутым поверх платья пиджаком, плотнее запахнула полы и прижалась щекой к дорогой гладкой ткани. Ни слова, ни взгляда. Непривычно тихая, еще более бледная, чем всегда, она отвернулась к окну. Здесь, в салоне машины, витал тонкий аромат ее духов, был слышен легкий трепет дыхания.
- Нет...
- Ты же хотела уйти.
- Хотела.
Он молчал, с тревожной растерянностью изучая ее отражение в зеркале заднего вида. Нежный изгиб шеи. Тонкие безупречные черты. Она казалось такой беззащитной.
- Слишком шумно. И пусто...
- Раньше вечеринки тебя радовали.
- Нам обязательно обсуждать это сейчас?
- Нет, но хотя бы скажи, чего хочешь.
- Можем ненадолго вернуться в дом, где были вчера? Я забыла там книгу.
- Книгу? – Чуть нахмурился он, пытаясь вспомнить, о чем она говорит. – Какую книгу?
- Пока ты писал свою, я кое-что читала. И случайно забыла. Надо забрать, иначе у твоего друга будут неприятности.
- Могу туда заехать завтра после обеда, ничего страшного не случится.
- Тебе трудно?
- Нет, просто не думал, что это так важно.
- Важно, - тихо отозвалась она.
Вчера. Еще вчера все было идеально. И место, и время, и, самое невероятное – она. Дом из стекла, полный света, архитектурный шедевр, который очень скоро мог стать собственностью какого-нибудь миллионера, посредством приятеля, агента по торговле недвижимостью, оказался в их распоряжении на все послеполуденные часы. Сидеть в удобном кресле с ноутбуком, смотреть на свою музу в солнечных лучах и набирать строчку за строчкой без малейших усилий... Он создавал свой собственный шедевр благодаря шедевру, созданному природой. Она всегда была такой легкой. Нежно-воздушной. То, как она смеялась, ходила, откидывала волосы на спину – будто солнце струилось свозь нее, оставляя золотистую пыльцу.
Пока не наступило
сегодня. Он не мог понять, что происходит. С ней... с ними. Откуда возникло это необъяснимое напряжение. Не смотря на праздничную атмосферу вечера, на подаренное ей внимание, на прошлый незабываемый день, когда она вся лучилась счастьем, теперь легкость была не солнечным лучом, лишь безрадостной тенью.
Он остался ждать у входа, там, где начиналась опоясывающая дом галерея. Окна от пола до потолка, льдисто-голубая внутренняя подсветка делали вид с улицы поистине фантастическим. Изнутри же казалось, что все вокруг окутано внеземным сиянием. Здесь не было ничего искусственного – ни сада с экзотическими растениями, ни фонтанов, ни ярких цветников, лишь несколько живописных деревьев с раскидистыми кронами. Окруженный ухоженной зеленой лужайкой, дом стоял почти у самого озера. У воды росла осока, в небольших запрудах нежно розовели кувшинки. Из окон второго этажа открывалась необыкновенная панорама – простор неба, густо синеющая водная гладь, на которой встречались небольшие островки с тянущимися ввысь деревцами. Ночами же казалось, что звезды везде, настолько близко, что можно до них дотронуться, а воздух такой чистый и свежий, что легкие никак не надышатся. Особенно сейчас, ранней осенью. Он бывал здесь не раз, пока предоставлялась возможность, и наслаждался этим в полной мере. Уединение в такой ненавязчивой роскоши, среди комфорта и умиротворения природы, служило благодатной почвой для сочинительства. Ему не так уж много нужно было для вдохновения в последнее время. С момента встречи с ней. Она была единственной женщиной, которую он впустил в личное пространство – не в постель, не в круг общения, нет, это было нечто гораздо более важное и глубокое, нечто за рамками обычных человеческих связей, понятий «близость» или «отношения». Он выстроил высокие стены, очертил строгие границы, руководствуясь неписанными правилами, которые воспринимал как что-то само собой разумеющееся. Он и его муза, и то, что между ними, похоже на этот стеклянный дом. Сияние, свет, никаких темных углов, никаких скелетов в шкафу. Чисто, возвышенно – в этом особенная, неприкосновенная, одухотворенная красота. Потерять то, что он обрел с ней,
благодаря ей, было бы неразумно... да и откуда, с какой стати эти мысли вообще приходят в голову? Но он не мог избавиться от них, пока стоял там, в ожидании ее, борясь с желанием закурить. И не заметил, когда в безмятежной небесной синеве его чувств проступил пурпур. Не заметил, как стал накрапывать дождь, прохладный, гонимый ветром, потому что смотрел на нее, свою нежно-воздушную. Волосы оттенка темного шоколада, больше не стянутые заколками. Расклешенное платье чуть ниже колена, самого нейтрального, самого невинного цвета – но на белом, своенравно и ярко, распускались, цветок за цветком, маки. Туфли на высоком каблуке в тон бутонам на платье, бутону губ, поясу, тесно охватившему талию. Отчего-то сердце забилось быстрее, тяжелее. Сквозь чернильную тьму ало-сладкое, сладко-алое...
- Нашла? – Вопрос прозвучал недовольно, почти грубо, он и сам это заметил. В ее взгляде мелькнуло незнакомое, едва уловимое отчаяние.
- Нет... я... наверное, я перепутала.
- Что-то случилось?
Он не знал, почему пытается выяснить это. Возможно, из-за смутного чувства вины. Будто ранил ее, а чем, как – понять не мог.
Она лишь покачала головой, но глаза отвела, и он заметил мокрый след на щеке.
- Я же вижу. Скажи.
Какое-то время между ними дрожала тишина, разорванная дождем. Тот шумел, ударяясь о листву, пока она всматривалась в его лицо, тревожа еще больше и, одновременно, волнуя. Потом вдруг почти неуловимым движением подалась ближе, касаясь пальцами шеи под расстегнутым воротником рубашки, и поцеловала. Он ошеломленно замер, застыл, когда ее грудь прильнула к его груди, а губы доверчиво раскрылись. Он ощутил ее тепло, ее дыхание на коже, запах волос. Тут же захотелось зарыться в них ладонью, притянуть ближе, прижаться телом, но разум среагировал быстрее. Не надо. Нельзя. Это лишь все усложнит. Уничтожит.
Она отстранилась первой, почувствовав безответность. Сделала шаг назад, обхватив себя руками, и он уже не мог понять, капли дождя или слезы катятся по ее щекам, испытывая непонятное раздражение оттого, что не находил объяснений, оттого, что она вела себя не так, как ему удобней.
- Извини, я не хотела на тебе виснуть.
- Нет, не... – начал было, но, больше не взглянув на него, она прошла мимо.
Ни ответа, ни привета. По крайней мере, можно было надеяться, что она сядет в машину, и чуть позже, по дороге в город, получится спокойно поговорить, разобраться во всем... Ничего подобного. Она спустилась по ступеням, сбросила туфли у начала гравийной дорожки, а потом – прямо так, босиком – пошла по траве вдоль бледно освещенной стены дома в сторону озера. Он позвал ее раз, другой. Беззвучно выругался, направляясь следом. Только незапланированных истерик ему не хватало.
- Ты куда собралась? - Она так резко остановилась, разворачиваясь, что он чуть не налетел на нее. - Уже давно пора...
Отходя на расстояние вытянутой руки, перебила колко:
- Быть дома, да? Так поезжай. Без меня.
К такому он не был готов.
-
Без тебя? Это шутка?
Она молчала, упрямо молчала, глаза горели вызовом. Спокойствие его дало трещину.
- Черт, да что вообще происходит?
На этот раз она не осталась в ответе, и голос буквально звенел – похоже, она была очень, очень задета и рассержена.
- О, тебе, наконец, понадобилось узнать!
- Если обидел, ты...
Но она тут же оборвала его попытку извиниться без утомительного выяснения отношений.
- Три месяца! Три месяца играть в романтику. Мог хотя бы посвятить меня в свои планы...
- Что ты имеешь ввиду? – В груди неприятно похолодело от предчувствия.
- Что? – с невеселой улыбкой повторила она. – Да ничего, если надо объяснять. Я считала тебя мужчиной мечты, только в той мечте не сидела на облаке.
- Цинизм тебе не идет.
- Зато для тебя он, как вторая кожа. Может еще скажешь, что не изменял мне за это время? Конечно, изменял...
Такой прямоты он не ожидал – и отвел взгляд, потому что трудно было выдерживать этот яростный огонь, теперь, зная, чем и как ранил ее. Не мог лишь знать, насколько сильно.
- Ты так пресытился, так от всего устал, что попросту меня использовал, как тебе удобно. Но знаешь, быть твоим идеалом слишком утомительно. Придумал возвести в ранг Музы – ладно, только пусть это будет на расстоянии, все равно без разницы. А я ухожу.
- Я отвезу.
Он думал о том, что она может простудиться, стоя босиком в траве. Вспоминал, где оставил пиджак – на вечеринке или в салоне машины? Это не по сезону легкое платье... Блестящие от влаги плечи, прилипшие к шее волосы...
- Отвезешь, - услышал тихое. -
Я ухожу из твоей жизни. Так понятнее?
- Подожди... о чем ты? – Будто очнувшись, он ступил к ней, тяжело дыша. Она не шевельнулась, лишь посмотрела ему прямо в глаза снова, и он понял, что придется гореть в ее огне, гореть, обжигаясь, потому что ему необходимо знать ответ.
- Мы не были вместе, я не твоя девушка, даже этого нет.
- Ты моя девушка, - возразил спокойно, хотя изнутри его нещадно колотило. - Я люблю тебя.
- Нет, - покачала она головой, почти с жалостью. К себе ли, к нему? Ведь жалость эта граничила с жестокостью. - Ты любишь любовь, которую хочешь придумать. Идею. Бесплотный образ. Я не могу быть той, от поцелуя которой ты уклоняешься – вовсе не потому, что у тебя какие-то проблемы. Просто придумал новую игру. Захотел разнообразия, не сообщив об этом мне. Не посчитал нужным... Но я-то живая. Я-то люблю тебя. До смешного хочу быть желанной. Хочу быть твоей. Не в какой-то абстрактной творческой мечте! Представь себе, я нуждаюсь в обычной близости, которой ты пресытился, в каждом прикосновении. - Ее глаза наполнились слезами. - Наверное, мне должно быть стыдно говорить об этом, потому что настолько униженной я не чувствовала себя никогда. Даже когда ты не поцеловал меня в ответ. Мне должно быть стыдно так сильно тянуться к тому, кому все это не нужно. Кто не хочет... совсем не хочет меня.
От этих слов у него пересохло в горле. От плоских, пустых, не прочувствованных и не пережитых, ему стало больно, как от бесспорной правды.
В тот момент хлынул настоящий ливень, его шум поглотил остальные звуки, стер границы, делая все туманным и нечетким. Зыбкий мир, открытое пространство, где остались лишь двое.
Хочу быть твоей.
Твоей.
ТВОЕЙ. Он смотрел на нее, и эхо неожиданного признания отзывалось в каждом нерве, и все плыло перед глазами – капельки воды на ее коже и ресницах, беззащитность приоткрытых губ, алость щек, контуры тела, подчеркнутые промокшей тканью платья. Всего полшага, коротких полшага в сторону, от него, чтобы что-то перещелкнуло в мозгу, чтобы в сиюминутном сумасшедшем порыве притянуть ее к себе, целуя. Она вздрогнула, до боли вцепившись в его плечи в попытке оттолкнуть, и острое, мучительное удовольствие прошло сквозь его напряженное тело. Словно вспышка, яркая, яростная, а остальной мир померк. Сейчас им владела лишь жажда – отчаянная, неодолимая жажда, которую так долго сдерживал, так грубо подавлял. Пальцы зарывались в ее потяжелевшие от влаги волосы, охватывали затылок, не давая увернуться. Он был полным безумцем, отказываясь от этого, добровольным изгнанником, что поверженно сдался, пропал в мгновение... Он не хотел делить ее с этим миром, с этим дождем, не хотел всего, что делало нереальное реальным. Он рисовал ее сбившимся дыханием, и влагой на кончиках ресниц, и трепетом в кончиках пальцев. Чувствовал вкус клубничного коктейля на ее языке, свежесть мяты, капли прохладного дождя у ямочки над подбородком. Ее имя обрывалось прежде, чем к нему возвращался голос, но продолжало немилосердно жечь грудь, словно рождалось там и туда же слетало в ревностном молчании. Их била дрожь, самая безумная, самая прекрасная дрожь, одна на двоих, и глаза видели лишь друг друга, размытое страстью отражение собственного желания. Но, даже покачиваясь под таким напором, словно хрупкое деревце на ветру, она продолжала упираться руками ему в грудь с пылким упрямством раненой гордости. И хотя дом был совсем близко, входная дверь осталась с другой стороны, а он не мог больше рассуждать трезво, как привык, не мог думать о преимуществах удобной постели всему этому хаосу. Он хотел ее так, что с трудом соображал, потому, лишь плотно прижав бедрами к стеклянной стене, на мгновение ослабил хватку. Получил по физиономии раз, другой... Обводя приоткрытым ртом контур ее лица, обронил:
- Не надо...
Пальцы потянули вниз свободный вырез платья – с плеч, грудей, вдоль опущенных рук – и она замерла, полуобнаженная, такая незащищенная, едва дыша в ожидании. А он, сходя с ума от желания, любовался ей, ловил каждую мимолетную эмоцию. То, как она резко втянула воздух, откинув голову назад, стоило его ладони охватить волнующую округлость. Как едва ощутимо подалась ближе, когда он провел носом вдоль соблазнительной ложбинки и тронул губами упругий сосок. Как подарила ему тихий всхлип в награду за неспособность остановиться, повторяя откровенной лаской изгибы ее ноги... Похоже, он готов был расстаться с рассудком от одного вида собственного загорелого запястья на внутренней стороне ее бедра. Прильнул поцелуем к виску, где быстро билась венка, потом к губам... снова, снова. Он целовал ее, отбирая кислород, задыхаясь сам, в то время как ее пальчики, теплые в холоде воды, боролись с пуговицами его рубашки, потом брюк. С поразительной неловкостью он искал хоть какую-то застежку на ее мудреном платье и когда, развязав, наконец, поясок, аккуратно развел полы, с трудом удалось сглотнуть. Ее прикрытые веки трепетали, шею и грудь заливал густой румянец. Гулкий стук сердца отдавался в его ушах, горячая кровь приливала к каждой точке соприкосновения. Он вбирал взглядом ее всю, одновременно сгорая и пьянея, длил это, пока мог...
Ливень, далекие раскаты грома, всполохи света – все смешалось, и два стона жарко столкнулись, когда одним несдержанным рывком он сделал ее своей. Почти потерял самообладание, настолько его трясло от переизбытка неведомых раньше переживаний. То, что она была так близко, что она была с ним, что он был в ней, казалось бомбой замедленного действия, и он едва мог управлять этим.
- Открой глаза, - прохрипел.
Она подчинилась. Не сразу, но подчинилась. Мятежная. Ждущая.
- Отдайся мне. Вся. - Он почти ненавидел себя за эти слова и еще больше – за то, что так желал этого. - Вся...
Ее пальцы скользнули по его лицу, утонули в волосах. Потом, когда он повел бедрами, заставив ее сдавленно ахнуть, снова вцепились в плечи – до той же приятной ноющей боли.
Дыхание то пропадало совсем, то с шумом вырывалось из легких, побуждая двигаться, чувствовать – глубже, неразрывней. Смотреть на то, что обнажает их страсть, эта ночь, это платье... И не отвернуться, встретив ее затуманенный взгляд, впервые в жизни желая разделить этот момент крайней уязвимости, до слабости, до жгучего облегчения.
Он не помнил, как они оказались внутри, в длинном коридоре, потом на лестнице. Он прижимал ее к себе, нес на руках, целуя, пошатываясь, точно пьяный. Она льнула влажной щекой к его шее, скользила губами вдоль плеча, и он шептал ей в волосы слова, которых никогда бы не произнес вслух, если бы не чувство, что продолжало бродить в его теле, словно вино.
- Сладкая, сладкая моя девочка...
Теперь ему было неважно, насколько банально могли прозвучать эти слова, он не подбирал их специально, так же как знал, что она это знает. И должен был сказать ей...
В комнате двумя этажами выше он опустил ее на кровать, торопливо избавляясь от остатков одежды, остро желая ощутить кожей кожу. Ночь была безлунной, но светлой, свежей от дождя. Отблески редких фонарей в саду отбрасывали блики на кроны деревьев, те проникали сквозь стеклянные стены, рисовали узоры на постели. Все вокруг из стекла, и они на кровати, будто на крутом утесе, а вокруг природа, край земли... бесконечность. Ему хотелось быть с ней запредельно-нежным после бурного, спонтанного начала, а еще потому, что ее красота тонко и беззащитно сияла в ночи, у него дух захватывало. Он хотел любить ее медленно, бережно, только через мгновение в ее объятиях как-то умудрился забыть об этом. Незаметно... Неизбежно.
Обычно он отключался сразу после секса, но не в этот раз. А она спала, беспокойным, по-детски эгоистичным сном, разметав руки и ноги, скинув на пол простынь, укутанная длинными волосами. Она не мешала ему, казалась легкой, как перышко, закидывая на него то руку, то ногу. Только ему все равно не спалось, потому он встал, уселся в кресло, то самое, где день назад сочинял, поглядывая на свою музу. Даже утомленная до беспробудного состояния его напором или ласками, она непостижимо хранила всю свою чистоту, всю прелесть. Могло ли это... не поблекнуть? Не исчезнуть? Могло ли быть таким идеальным, как... было?
- Ты ушел...
Он чуть вздрогнул от неожиданности, услышав ее разморенный негой голос.
- Я здесь.
- Там... Я мешаю тебе спать?
- Все как раз наоборот, - улыбнулся он.
Тогда она тоже улыбнулась, неспешно поднялась. Длинные волосы струились по плечам. Она подошла, и он притянул ее к себе на колени, отводя назад темные пряди, чтобы видеть соблазнительно-чистую наготу. Ее кожа был теплой со сна, вся она была теплой, манящей... Ее бедра раскрылись, и его тело тут же отреагировало сладостным покалыванием внизу живота. Ее рука опустилась между ними, изучая, и он с тихим стоном откинул голову на спинку кресла. Слились тела, губы, он прижал ее крепче, обхватив руками спину. Движения были неспешными, томительно-приятными, как их глубокие чувственные поцелуи, скольжение кожи по коже. Она льнула к нему, выгибаясь, следуя плавному ритму, и он ощущал горячую тесноту каждого проникновения, трение ее обнаженной груди о свою, покусывал ее шею, плечо, обводил кончиком языка округлости грудей. Ему было все труднее смотреть ей в глаза, он прятал взгляд под сомкнутыми веками, дрожь рук в силе объятий, стоны в новых поцелуях. Она так самозабвенно отдавалась ему, забыв их недавний раздор, откинув всякую стыдливость. Она была полна любви, обожания. Он чувствовал это, желал и боялся желать, брал, возвращая еще больше...
Вчера он сидел в этом кресле, печатая на ноутбуке, и считал, что создает нечто утонченное, и видел в ней свою музу, прекрасное, почти бестелесное создание. А сейчас в том же кресле смотрел на нее совершенно иначе, обводил руками тело, которое предпочитал замечать лишь в удобном ему свете. Но еще не знал, что будет завтра. Что так она приняла собственное поражение, сдалась, понимая, что скоро все закончится, но предпочла часы любви перед уходом просто уходу. Что на следующее утро он будет сидеть один на краю смятой постели, из окон в комнату золотом хлынет солнечный свет, впереди расстелится линия горизонта... и все окажется просто, как дважды два, и не случится никакой трагедии, лишь пейзаж отчего-то помутнеет. Кожа не удержит ее запах, а губы – вкус. Сигарета в них будет дрожать и горчить. Станет тошно, тоскливо. От всего вокруг, от самого себя. От попыток игнорировать разъедающее изнутри непонятное, слишком сложное чувство, потому что оно потребует откровенности. Душевных затрат. Боли.
- Не звони мне больше, пожалуйста.
- Подожди, но ведь мы...
- Пожалуйста. Услышь меня. Ты умный мужчина. Ты многого добьешься в жизни, и ни одна женщина этому не помешает. Я слишком сильно тебя люблю, чтобы остаться. Ты не можешь дать мне невозможного, а я не могу и не буду об этом просить. Мне больно говорить это, больно уходить, но... прощай. «Ты не должен знать. Пусть все закончится так – пусть я упаду с твоих небес, нежно-возвышенная, наполненная бледными тенями ярко описанных чувств девочка-муза. Я разбила свой образ о зеркальную стену, сквозь которую ты смотрел на меня, рисуя в воображении, образ чистый, неприкосновенный, чуждый всему земному. Ты не хотел знать, что там, за его отраженным светом, пряталась я, живая, по-женски предсказуемая в стремлении изменить тебя любовью, которая казалось особенной... Которая была особенной. Лишь для меня. Так не смотри на меня... Не смотри в мои глаза теперь, владея телом. Это лишь короткий миг твоей одержимости, он пришел и он уйдет, и ты уйдешь, навсегда уйдешь от меня, искать другое чувство, незапятнанное плотским. Ты брал женщин на стороне, чтобы уберечь вдохновенние открытия, платоническое чувство. Только не понимал, что берег его подобие. Но даже осознавая это, осознавая, что судьба, которая так щедро одарила тебя талантом, лишила способности по-настоящему любить, я не смогла остановиться. Бросила тебе это в лицо. А когда оно вдруг отразило огонь вспыхнувшей темной страсти, не сбежала на облако, которое ты для меня отвел, но позволила себе упасть... упасть на землю, даря тебе то, что ты возжелал, обрывая ангельские крылья, что сам приделал. Я подарю... пусть спустя мгновение бурного порыва, который в обожании утолю, стану одной из многих, развенчанной музой. Потому что любовью не занимаются – в этом ты был прав, совершенно, чудовищно прав, даже если это очередная пометка в стол. Вот сексом – да. И можно ничего не говорить, и противопоказано смотреть в глаза. Зато можно закрыть их, полностью отдаваясь чувствам, как бы мимолетно это ни было». Он написал это, чтобы покончить с тем, что называл своим призванием. Несколько строк правды, найденной в себе и рассказанной бумаге. Признание в собственном эгоизме. Ей жить с этими чувствами и этим знанием. Ошибочным, но у него не осталось шансов убедить ее в обратном. Да он этого и не заслуживал.
Продолжение следует...
....................................................................................................................................................
Спасибо большое всем, кто заглянул... и дочитал. Давно ничего не писала, многое ждет окончания, но эту зарисовку по кусочкам складывала, как пазл из слов. Трудно самой судить, нетрудно лишь мечтать... но надеюсь, что понравится. Возможно, странные идеи, но я ж люблю, чтобы бурно да страстно, и чтобы ОН, любя, помучился, вы знаете)
Буду очень ждать отзывов, это для меня важно - поговорить здесь или на форуме...
Источник: http://www.only-r.com/forum/39-527-1
