Творчество

Прозрение чувств

7. 1

Это было похоже на дежавю. Тот же клуб. Та же компания. Парни что-то бурно обсуждали, достаточно приняв на грудь, в то время как Найджел, в своем репертуаре, отпускал непристойные комментарии, разглядывая особ женского пола за соседними столиками. Не знаю, зачем я сюда поперся. Что должен был символизировать этот пятничный отрыв – освобождение, к которому я так стремился? Ну да, его стоило отметить. Мое напоминающее тюрьму освобождение.
- Эй, что с тобой сегодня? – в который раз попытался разговорить меня Найдж. – Если повернешься и оценишь буфера справа по курсу, вместо того, чтобы сидеть, как в воду опущенный...
Да не в воду, приятель. Не в воду. Я по уши в дерьме.
Чертов эгоист, хотел отвязаться от нее. Играл по удобным самому себе правилам, обозначив четкие границы, только не заметил, когда их пересек. Разрушать легко... мерзко, но легко – странно лишь пожалеть об этом так быстро. Пожелать изменить хоть что-то, оправдать свое бегство в никуда, свое малодушие, когда сказал те слова по телефону. Я не мог больше твердить себе, что у меня нет перед ней никаких обязательств. Они были с самого начала. Я не просто оборвал все, какое там... просто оборвать я не мог. Мне надо было разбудить остатки совести, надо было примчаться к ней, засунув в зад свое эго, свою трусость, гордость, сомнения... надо было увидеть ее еще раз, и...
Когда я застал их в своей квартире, вдвоем, казалось, мне вскрыли грудную клетку. Конечно, я понял, кто с ней, пусть никогда не встречал. Но мне было плевать, что это не я, а он должен мечтать свернуть мне шею. Ладно, он не мог не лапать ее, но она? Она, моя? Она целовала его, будто хотела удержать после всего на моей постели... Как там я успокаивал себя, пытаясь сначала не пустить в душу, а потом выгнать? Это всего лишь трах. Она моя, пока я хочу.
Неправильный ответ. Так трудно было признаться себе, и так просто запинать собственное чувство. Мне не хватило мужества принять правду, зато вести себя, как настоящая первосортная сволочь – хватило. Когда сила не справляется со слабостью, начинает измываться над ней. Я должен был говорить совсем другое, поступать иначе, но в меня словно вселился бес... И вот он, хороший парень, хороший сын, в один миг ставший монстром. Неужели я настолько уродлив внутри? Или бездушным чудовищем меня сделала среда, в которой я теперь живу? Среда вечной игры, денег, пряток, где днем с огнем не сыщешь искренности и постоянства. То, что я выплевывал ей в лицо, что сотворил потом, было отвратительно. Не оправдывают этого ни возмущение, ни ревность, ни гнев. Ничто. Никогда я не позволял себе такого. Да, бывало, поступал некрасиво, но чтобы вот так... чтобы потерять голову, когда в ушах звенит: «Ненавижу»... Чтобы грубо подчинить себе, только потому, что могу... Заставить запомнить, хотя сам больше всего на свете желаю забыть. Стереть все ее следы из моей жизни.
Больше не надо изощряться – после такого не возвращаются. Такого не забывают.
Она ушла, а я лежал и смотрел в потолок. Курил. Казалось, грудную клетку жжет – все еще вскрытую. Но сердца там не было, в том все дело. Где, когда я его потерял и не заметил? Можно выкурить все легкие, пропить все мозги, изнурить тело, но ничего от этого не изменится. Пусть болит, я заслужил.
Прости меня. Забудь... забудь, как страшный сон.
- Элиза...
Ее глаза смотрят в мои. Волосы треплет ветер. Ночь бархатная, тихая. Звуки саксофона вдали...
Все закончилось безобразно, потому что так же безобразно началось. Я украл тебя из красивой сказки, сделал своей любовницей – а ведь уже тогда понимал, что все гораздо сложнее. Я хотел оправдать себя, принизив тебя, выставив изменницей, что легко ушла за мной. Но я виноват не меньше. Я умею играть, о да. Умею, Элиза. Я использовал тебя по полной, забирал все, что ты давала – но душу закрыл. Я не хотел ничем делиться с тобой, лишь бы не ступить на опасную территорию. Лишь бы не привязаться. Я старался не смотреть, как ты задумчиво смотришь в окно, как пишешь что-то в толстой тетради, как вытираешь слезы, слушая какую-то песню – и мне бы узнать, какую... И мне бы рассказать тебе о съемках, спросить твоего совета. Взять за руку. Посмеяться вместе... Но я не пустил тебя дальше постели. То есть, всех поверхностей, где мог отыметь. Я намеренно использовал это слово. Тогда, после свадьбы Бобби... Когда я вошел и увидел тебя. Пол закачался под моими ногами. Ты была в том платье, что я купил. Ты была моей... Моей Элизой. Ты выжгла напалмом имена других женщин из памяти. Ты была такой ослепительной, а еще нежной. Ты была одним большим желанием, той, что полностью растворяется во мне и растворяет в себе. И то, что я знал с самого начала, теперь преследовало днем и ночью. Мне не было места в опустевшей квартире, я обязан был ее продать – там везде была ты, были мы. Наша страсть, наша жадность, сладость и одержимость. Я не мог заснуть на постели, на полу, на том диване... не мог зайти на кухню без воспоминаний о тех неудавшихся блинчиках. Я стал тенью самого себя без тебя. А ведь мне казалось, что тенью в моем доме была ТЫ...
Ты не просто забрала вещи, нет, Лиз. Ты забрала всё.

- Ладно, давай, рассказывай, что там у тебя. Ну их, буфера.
- Найдж...
- Я серьезно. Вижу, тебе надо поговорить. Бросила?
Все, на что меня хватило – устало покачать головой. Что означало: «Без комментариев». Как тогда, так и теперь. Но гений лабораторных дел на сей раз, как ни странно, сумел сфокусировать взгляд на мне, не отвлекаясь на хмельных девиц вокруг.
- А что тогда с твоим фасадом?
«Фасад», действительно, вид имел плачевный. Отвратительный сон, невеселые мысли, сигареты на завтрак и ужин.
- Да обычное... Постоянная суета, еще мандраж перед началом съемок.
- И все?
Я пожал плечами.
- Съехал с квартиры, - добавил как бы между делом, но Найджел резко вскинул голову.
- Ты... что? Почему это? Шикарная хата была.
В ожидании затянувшегося ответа он нахмурился, потом, помедлив, отхлебнул из высокого бокала.
Я обошел правду, не солгав.
- Надо сменить обстановку.
- Ты не с квартиры, ты с мозгов съехал, - констатировал Найдж.
Может быть.
Подозреваю, какой вывод он сделал. Значит, точно бросила. Не потому, что я ему что-то рассказывал. Не потому, что он мог знать о Лиз. Но так уж повелось – если ты делаешь что-то идиотское, виной тому может быть только женщина. Если кто-то знает, что может помочь тебе справиться с этим, то несомненно предложит поиски другой женщины. Много тут таких, «бывалых». «Поверь, дружище, - умудренный опытом взгляд, понимающий кивок, - проверено на себе». Вечное клише.
Я не стал развивать ни тему квартиры, ни любую другую, просто извинился, подсунул деньги под дно пустого бокала и ушел. Потому что по-прежнему не мог ни с кем говорить о ней. Мог лишь на время пропасть, исчезнуть.

Правда была в том, что мне стало противно собственное отражение. Я устал строить хорошую мину при плохой игре. И даже не в работу ушел, а в какое-то подполье. Андеграунд собственной души. Мозг, идеальный механизм, автоматически делал необходимое – я помнил фразы, действия, повторял их. Я почти жил. Только вот спал по-прежнему плохо. Тупо смотрел в потолок, то совсем темный, то разрисованный лунным светом, и думал о ней, даже если запрещал себе. А потом перестал. Перестал запрещать. И все чувства, от которых я бежал, которые давил, душил, высвобождались, горько смеясь мне в лицо. Без нее я начинал задыхаться в такие одинокие ночи. Не потому, что не мог найти другую – это как раз было просто. Лишь потому, что мне не нужно было утешение. Не нужна была замена. Мне нужна была она. Все чаще я просыпался в холодном поту, когда касался рукой пустой подушки рядом... после того, как во сне обнимал Лиз. Кошмар ждал наяву, потому не хотелось закрывать глаза – сны манили, обманывали, дарили иллюзию счастья. Они на время отбирали у неизбежности.
Пару раз Джемма пыталась «поправить мне настроение», но ее навязчивые усилия в ответ на равнодушие только раздражали меня. Я избегал всех тусовок, где мог ее встретить, но на одной все же дождался коктейля в лицо после того, как бросил ей сквозь зубы: «Отвали». Почему? Потому что ты права, Лиз. Я красивый, соблазнительный гад, которым на всех плевать. Наверное, я должен топить себя в выпивке и устраивать оргии, катясь вниз, дать себя расслабить, вылизать, высосать, чтобы почувствовать дно собственной мерзости. Мир не узнает. У мира есть ослепительный глянец, есть обложки с улыбающимся парнем, глаза которого ярче от фотошопа. Любую болезненность можно убрать. Любую беду подправить.
Кто-то забывается в наркотиках, кто-то в алкоголе, кто-то в сексе. Это оправдано – чем-то надо глушить боль. Быть брошенным, бедным, страдающим. Уже неважно, инициатором или жертвой разрыва ты был. Формула проста, и есть повод слететь с катушек на время. Все поймут. Все так делают. Это даже вопрос мнимой мужественности. Не сопли утирать, а трахать все, что движется – в конце концов, мы лишь люди-человеки, примитивные. И я не преследовал цели стать высшим видом, читая самые мозгоимеющие книги, уходя с головой даже в те сценарии, которые забраковал агент, запоминая диалоги, которые никогда не пригодятся. Я лишь изматывал себя более изощренным способом, как выразился мой друг, насиловал интеллектуально. Нет, за последние месяцы я не стал умнее, вряд ли повысил свой IQ. Во время съемок в джунглях похудел, еще, как ни странно, побледнел, словно солнце теперь пряталось от меня в тень. Я засыпал там, в духоте, как заключенный на нарах – в той темнице, куда сам себя загнал.
Как-то вечером, возвращаясь со съемок, попал под дождь. Но не стал убегать – брел под ним, мок, а струи воды, настойчивые, прохладные, стекали по волосам, лицу, отросшей бороде, пропитывали рубашку и хлопковые брюки. Стоило добраться до комнаты, так и улегся на кровать, не переодеваясь. Сон навалился внезапно, увлекая в сумрачную воронку, пугающую, маняющую...
И я увидел. Увидел тебя.
Почему все так, как было тогда? В ту ночь, когда я вернулся домой поздно, думая что ты спишь, но застал в коридоре, будто ты ждала меня. Мы целовались, словно после долгой, мучительной разлуки, не говоря ни слова – а может, говоря их все, только слившимися телами, губами, дыханиями. Я любил тебя в ту ночь, любил медленно, томительно. Любил эгоистично, удерживая, чтобы все было в моей власти – и чувствовал, что ты была моей, единовластно моей... когда, даже не сливаясь, не проникая, пробуждал в тебе неистовую жажду... когда, утомленная, дрожащая, ты не спешила выскользнуть из-под моего отяжелевшего тела, будто хотела просочиться в каждую его пору.
Элиза... Я так скучал по тебе...
Эта жажда сжигает меня. Губы раскрываются навстречу твоему имени.
Вдох обрывается, щеки горят. Я вижу тебя над собой, чувствую твое гибкое обнаженное тело, прикосновение шелковистых волос, когда ты склоняешься, чтобы поцеловать. Но касание мимолетно – это твоя чувственная месть за тот миг наивысшего блаженства и полной зависимости. Я смотрю на тебя, ты же отводишь волосы за спину, закинув руки к голове, открывая свою нагую красоту моим голодным глазам. Меня сводят с ума, будто вижу впервые, мягкие полушария твоих грудей идеальной формы, изгибы твоих бедер на моих, изящество рук, шеи, разведенных ног. Теперь я обездвижен тобой – по собственной воле, не могу шевельнуться, одурманенный, плененный. Лишь так я способен сказать то, чего ты не можешь не знать. Я весь твой. Свободен, но связан желанным сумасшествием. Руки поднимаются, нащупывая литые прутья решетки в изголовье кровати. Твоя ладонь сжимает мою сладко налитую плоть, оттого стон прорывается сквозь стиснутые зубы, голова дергается, как и низ живота, будто через тело проходит разряд тока. Ты медленно впускаешь в себя, тесная, влажная, и кровь дико шумит в висках, сердце ошалело колотится. Я почти на краю, лишь глядя на тебя, слитую со мной, порочную и невинную, нежную и безумную, потому что каждое движение, каждый звук, слетающий с губ, это начало конца – сначала они осторожны, плавны, почти робки, но потом, когда наши взгляды находят друг друга, твои ногти до боли впиваются мне в кожу, зрачки расширяются. Страсть раскрепощает тебя, разбивает стеснение, заставляя брать и отдавать с пьянящим бесстыдством, возбуждающим до полного потрясения. Я не в состоянии видеть ничего, кроме тебя, пока напряженно сталкиваются наши бедра. Смыкая челюсти, стискивая зубы, держусь из последних сил, а по венам уже распространяется наркотик обладания тобой, все тело дрожит от предвкушения. По нарастающей, выше, жарче, глубже – и в глазах темно, но среди опаляющих кожу звезд я вижу твой страстный танец, слышу далекие и близкие стоны, как песню сирен... А потом ты вскрикиваешь, резко замирая, словно стрела попала в середину спины. Твои руки, будто в последней судороге, цепляются за мои согнутые колени, внутренние мышцы туго сжимаются. Больше не хватает воздуха, пропадает голос – настолько я пронизан наслаждением, настолько близко к небесам. И освобождение становится блаженной болью, когда, с последним встречным рывком, содрогаюсь под тобой. Я в тебе, всё в тебе, всё, до последней капли моей расплавленной в желании жизни. Ты лежишь на мне, будто изломанная, и слезы твои струятся по иссушенной внутренним огнем щеке, и ты шепчешь что-то, едва слышное, неразборчивое. И я сам похож на остывающий после извержения вулкан, опустошенный безудержной стихией.
Сколько раз я умирал с тобой и заново рождался.

- Элиза...
Мой язык еле ворочается, губы пересохли. С трудом открываю глаза, и в груди разливается жгучая боль. Это был сон. Бред.
Рубашка и брюки прилипли к телу, мокрые насквозь, кожа, наоборот, сухая и горячая. Похоже, у меня жар. Скидывая одежду, пошатываясь, плетусь в душ. Отражение в зеркале оставляет желать лучшего – лицо красное, сырые волосы напоминают водоросли, оплетающие лоб и шею. К тому же, у меня кружится голова, в мышцах слабость. Температура явно зашкаливает. Правда, это никак не влияет на весьма очевидное напряжение в паху. Включив воду, припадаю спиной к стене. Мне хреново, как никогда, но эрекция не спешит спадать даже под холодными струями. Колени слабеют, под полуопущенными веками вспыхивают блестящие точки.
Сижу на полу в душе, пока вода стекает по дрожащему телу прямо в слив. Жалкая проза жизни там, где от небес я безвозвратно оторван, тот самый отвратительный момент, когда хочется превратиться в ничто, раствориться в этой воде. А еще завыть. Но минуты постепенно уплывают, оставляя полную апатию отмороженного, и, в конце концов поднимаясь на ноги, бреду обратно в постель.
На следующий день съемки отменяют из-за состояния моего здоровья. Только навалившаяся усталость, жар и тошнота не дают рявкнуть, опрокинув больничный столик с какими-то препаратами, что плевать мне на это «состояние».
- Вы совсем себя не жалеете, - с укором констатирует врач.
Не жалею, правда. Более того, над собой измываюсь. Но иначе не живется. Не можется. В минуты особенной слабости тянет бросить все, всю эту круговерть, похожую на бессмыслицу, и, признав поражение, приползти к ней. На коленях. Оживить ту унизительную картину, что вижу каждый раз, закрывая глаза. Не в жажде очистить совесть – лишь потому, что нуждаюсь в ней, так сильно, что начинаю задыхаться от невозможности обнять, от одной только мысли никогда больше не коснуться. И сколько бы я ни терзал себя сожалениями, сколько ни будил в памяти произошедшее, не вина, а полузадушенная любовь владела каждым уголком моего сознания, каждой клеткой плоти. Я то погружался на дно, то выныривал на поверхность, а жизнь продолжалась где-то там, в другом измерении.
В плену тех ночей, изнурявших густым, липким мраком, что высвобождал демонов, она являлась мне, бледной, мятежной, что-то кричала, о чем-то плакала, отбиваясь, а я лишь ухмылялся на это с жестокостью мстителя, заламывал ее хрупкие руки, упиваясь сопротивлением, борьбой, отказом. Насилием.
Потом неизменно просыпался в ледяном поту, пытаясь отдышаться, и искал утешение в ноющей боли, разрывавшей грудь. Рана снова расходилась, но я радовался этому. Так должно было быть – в ответ, в наказание за колкое темное удовольствие, что пронзало меня даже сейчас при воспоминании о том, как сопротивления не осталось. Как его поглотила покорность, словно стоны подушка... Как слова разметались, будто пряди волос, в бессильной немоте... Как тело, перегорев в яростной дрожи протеста, сдалось, обмякло, готовое принять. За одно это ты должна ненавидеть меня, Лиз. Я унизил не подчинением, я унизил желанием. И каждая наносекунда обладания тобой, каждое содрогание твоей плоти, так идеально слившейся с моей, каждый спазм, ощутимый, как эхо моего собственного, стали смешением ада и рая, жгучим, метким острием, что ранит безжалостного хищника, впившегося в жертву. Агония. Сладкая судорога. В ней выгибается спина. В ней сжимается кулак, захватив длинные волосы. Она передается другому телу, безропотно распростертому. Агония. Хрип. Выплеск. Сладкая смерть.
«Извини, но я не могу сказать спасибо за то, что ты был».

- Ну вот, наконец-то вы идете на поправку. Замечательно.
Ничего замечательного. Но да, я вернулся обратно, не прошло и недели. Молодой, здоровый организм, инстинкт самосохранения взяли свое. К тому же, не последнюю роль сыграло то, что я до смешного серьезно относился к обязанностям. Мне надо было завершить начатую работу, взять себя в руки, сжать зубы, даже если сведет челюсть – и сделать. И сделать хорошо. Правда, по словам режиссера получилось «отлично», но трудно было понять, не для поддержания ли духа была эта похвала. Позже я понял, что нет... так же, как понял, что творческая часть меня питалась горем, питалась, как гиена, умершей во мне радостью, которой я побоялся посмотреть в лицо при ее существовании. Ведь она не была простой радостью, она была похожа на блаженство, тайное, с трудом выносимое блаженство, растекающееся по телу – там, глубоко под кожей теплыми волнами, там, в нервных окончаниях сладостными импульсами – потому пугала. Даже казалось, что угнетала, но сейчас я отдал бы все на свете, лишь бы на секунду почувствовать хотя бы тень ее. Она была неразрывна с образом молодой женщины, похожим на лунное сияние, который я цинично сбросил с небес, пугаясь того, что земля шатается под ногами от одного отражения. Я не был гением, что нуждается в музе, не был романтиком, что устилает путь розами. Я брал все, что хотел, потому что она давала – а она всегда давала больше, чем могла ждать взамен. Потому в один прекрасный день боль нашла ее, захватила. Я понял это, но не избавил, не помог. Отодвинулся. Мне нравилось быть опьяненным страстью, но не нравилось быть повязанным. Только в то время я не знал, что повязанным можно быть и на расстоянии... что такие узы гораздо крепче, мучительнее.
Понадобилось несколько месяцев, чтобы, пройдя по замкнутому кругу, снова подойти к началу. К глянцу. К миру, где чувства закрыты, где я закрыт – душа в темнице, а снаружи манящая отстраненность, что хорошо продается. Конечно, надо двигаться дальше, запахнув пальто, запахнув двери к чувствам. И я иду – красиво, уверенно. Будто несу тайную опасность за неминуемым притяжением. Это игра, игра с камерой, с теми, кто за ней, а результат игры с самим собой снова где-то на дне. Нет, мне не нужно постоянное самобичевание. И самолюбование, и суперконтроль тоже не нужны. Лишь жить. Лишь стремиться вперед. И любить – тайно, повержено, горько, потому что иначе не получается. Любить издалека и надеяться, что в том далеке она меня простила.

Время не стоит на месте – не карает и не щадит, просто отсчитывает минуты, часы, дни, как сердце удары, даже если мы этого не чувствуем. И вот я снова в Лондоне, к мягкому, ритмичному пульсу которого привык с детства. В городе, что подзабыл меня, как давний друг, уставший ждать, поглощенный каждодневными делами. Я разгонял завесу его тумана сияющим солнцем Калифорнии и яркими софитами заокеанских клубов, я медлил с возвращением сюда, скрываясь то в колумбийской сельве, то в стальных джунглях Америки, но рано или поздно это должно было произойти... Мой город. Ее город. Нити наших путей, переплетенные судьбой, что хотели распутаться слишком быстро, оттого лишь нервно затянули неизбежный узелок новой встречи.
Тот вечер, спустя неделю после моего приезда, был долгим, словно отодвигал наступление ночи. Моросил мелкий дождик, оседая влагой на коже, ресницах, волосах. Запоздало натянув капюшон, я спустился в метро, вошел в первый попавшийся вагон, будто так пойму, куда направиться. И тогда мне показалось, что я заметил ее... там, на ступенях лестницы, идущей наверх. Я не был уверен, скорее, наоборот, только, как одержимый, бросился обратно, протискиваясь в щель между полусомкнутыми дверьми. Те отозвались протестующим сигналом, но я успел спрыгнуть на платформу, при этом чуть не сбив с ног подростка в наушниках. Извинение на его недовольный окрик потерялось в прерывистом шуме дыхания, пока я бежал за призрачным силуэтом, перескакивая через две ступеньки, хватаясь для равновесия за перила, неловко огибая бредущих навстречу. И когда снова выбрался на открытое пространство, в рассеянную тьму вечернего города, не сразу увидел ее среди разноцветных огней, пляшущих в темноте. Ноги с трудом подчинялись мне, но я заставил их идти, заставил снова бежать – вдоль потока машин, потом через дорогу, которую она только что перешла – чтобы нагнать, схватить за руку... В тот момент сердце мое замерло, на какой-то миг отказываясь верить, сознавая – сейчас эта девушка повернется и разрушит мою ненормальную надежду тем, что окажется не той, которую я ищу. Оно напряглось, застыло на ударе, готовое к острой боли. И почувствовало ее, вне зависимости от того, что глаза мои жадно вглядывались в это незабытое лицо, а руку жгло прикосновением. Потому что это была Лиз.
Все слова выветрились, исчезли. Их не было, просто не было.
Дождь оседал влагой на ресницах, пробирался под них, обжигая. Пальцы сжимали ее ладонь и никак не могли выпустить.
- Лиз, я... хотел... Не уходи... Даже если на час, на вечер... останься... – Казалось, это не мой прерывистый голос, не мои убогие, корявые фразы.
Она стояла в шаге от меня, пряча взгляд, слишком тихая, слишком бледная, пока беспокойный ветер пытался унести ее пестрый шарфик, трепал волосы, раздувал полы расстегнутого плаща – и в моей памяти больше не было звуков саксофона, лишь болезненный всхлип, лишь эхо тех жутких, правдивых слов... «Ты животное». Имел ли тот, кто все изуродовал, право искать прощения? Просить о вечере, даже часе? Это было настолько очевидно, что я с трудом понимал, почему не остался мокнуть одиноким истуканом посреди безликой улицы. Лиз не ушла, подарив мне смутную, незаслуженную надежду. Ничего не ответила, но сопротивляться не стала. И я не мог упустить этот шанс, каким бы мизерным он ни был.
Она позволила себя увести, усадить в такси. Там, в тесном салоне автомобиля, где меня окутал ее запах, отбирая способность трезво мыслить, я смотрел на нее, отвернувшуюся к окну, и почти не верил в происходящее... и лишь ее рука в моей делала все реальным.
Только за порогом новой квартиры, где никогда не было нас, в дверях неуютной, просто обставленной гостиной, где жило столько привезенных вместе с багажом воспоминаний, Лиз осторожно высвободила свои пальцы из захвата моих. Стоило ей отойти, как струйка холодного пота потекла по спине, вызывая нервный озноб. Я болел ею, так долго болел. А теперь не знал, что делать, что говорить. Как не потерять ее в тот же миг, потому что все равно потеряю снова, это лишь вопрос времени. Надо было тщательно взвешивать слова, вогнать гвоздем в мозг единственную правду – у меня всего одна возможность хоть что-то изменить, здесь, сейчас, и нельзя все испортить... Но я не выдержал. Сломался, сделав самое идиотское из всего вероятного. Порывисто привлек ее к себе, зарываясь лицом в волосы.
- Останься со мной, пожалуйста, – прошептал в отчаянии, покрывая поцелуями ее щеки, подбородок, шею, стараясь не замечать, как прохладны и безответны губы, как тусклы всегда такие пламенные карие глаза. - Я скучал по тебе, малышка... так скучал...
Она не сопротивлялась, когда я избавил ее от плаща, когда отыскал внезапно онемевшими пальцами застежки платья. Она снова безмолвно позволяла, и мне хотелось, чтобы она позволила мне – позволила искупить все, что я сделал, смыть нежностью, обожанием следы собственной грубости, молчаливо покаяться, шепнуть мной израненному сердцу единственную правду. Самую трудную.
Осторожно стянув свободные рукава ее платья, я медленно обнажил плечи, руки... поцеловал ключицу, бирюзовую венку у основания шеи, что поспешно отсчитывала пульс. От легкого движения ткань соскользнула ниже, и кончики моих пальцев замерли в сантиметре от нежной, тронутой легким румянцем, кожи. Глядя на безупречно красивую, полную грудь, я хрипло выдохнул:
- Ты совсем не изменилась.
- По-моему, это не так, - прикрыв веки, шепнула Лиз. От одного звука ее голоса, который долгие месяцы оставался оборванной, но незабытой музыкой, волна дрожи прокатилась вдоль позвоночника.
- О чем ты? – спросил я растеряно.
И тут мой взгляд случайно упал на ее располневшую талию.
- О том, что у малышки будет малыш.

7.2

Я пыталась оставаться спокойной, подчеркнуто отстраненной, когда он отступил на шаг, не отводя ошеломленного взгляда от моего живота. Только подбородок все равно дрогнул, когда руки потянулись ко съехавшему до бедер платью, прикрывая все то, что Роберт успел оголить. Казалось, давящая тишина никогда не наполнится звуком... А мне этого хотелось. Скорее, резче. Привычное для нас дело – сразу и по-живому.
- Прошу, поговори со мной.
В его простых, предсказуемых словах ощущался какой-то надрыв, слишком сильная эмоция, которую я должна была игнорировать, чтобы обезопасить себя, не сдаться, не расплакаться.
- Теперь ты хочешь поговорить? О чем?
- О нас.
- Ах, о нас, - с невеселой улыбкой повторила я. – Ведь все ясно, разве нет? Теперь ты знаешь правду, видишь, как я изменилась. Даже не я, а идеальное тело, которое ты так любил. А поскольку это все, что ты любил, больше говорить нам не о чем.
- Ты ошибаешься.
- И о чем же нам еще говорить?
- Твое тело – не все, что я любил в тебе.
Вот опять. Глухой, напряженный голос, а дает по нервам так, будто звенит туго натянутая струна... И всего вдруг стало через чур много для меня – переживаний, сил, чувств. Глаза наполнились слезами, горло перехватило. И то единственное, едва уловимое движение в мою сторону неожиданно заставило вытянуть вперед руку, словно обороняясь.
- Нет, больше не прикасайся ко мне.
Я произнесла эти слова тихо, сквозь непроизвольный всхлип, но, казалось, они стали для Роберта ударом в солнечное сплетение. Лицо передернулось, губы приоткрылись, будто ему не хватало воздуха.
- Лиз, пожалуйста.
Нет, не смей просить. Не смей! Ты не имеешь права на все те чувства, что разрывают сейчас мою грудь. Ты так глубоко ранил меня... тот, кто в своей мужской слепоте никогда не замечал главного.
- Ты всегда умел брать, что тебе нужно, отбрасывая остальное. Неугодное. Отпусти меня. Дай жить с тем, что не забыть, не смыть. Ты же сам так хотел.
- Да, хотел, – быстро, сдавленно выдохнул он. – Но сейчас важно другое.
Вот так. Сразу и по-живому.
- Конечно. Конечно, для тебя важно другое, – с горечью отозвалась я, снова заглянув ему в глаза. – Он твой. Через четыре месяца у тебя будет сын. Потому что его эгоистичный папа совсем не подумал о такой вероятности однажды ночью, используя...
- Ведь ты и правда меня ненавидишь.
Я хотела быть достаточно циничной, достаточно жестокой, чтобы чудовищно соврать. Чтобы уничтожить его холодным: «А ты сомневался?» Но замерла, когда Роберт посмотрел на мой округлившийся живот и, тяжело сглотнув, произнес:
- Я сделал это с тобой...
И тогда, вопреки всему, под его взглядом, потемневшим, влажным, я неожиданно ощутила сладкий укол в груди.
Каждой фиброй души впитывая отголоски того мимолетного, сорванного диким цветком с его сердца, я смотрела на своего врага, поверженного, бледного. Во мне не было триумфа, не было жалости – но его слова, прямые, резкие, подействовали, как подземный толчок. То была гремучая смесь раскаяния, боли и чего-то еще... чего-то, нераскрытого до конца, зато попавшего точно в цель, даже если он стремился к обратному. Озвучить уродливую правду. Обличить себя. Он еще не понимал, что говорит о чем-то большем, не отголоске неправильного действия, не причине ненавидеть – даже насчитай я их миллион, этой среди них не было бы никогда.
Неуместная нежность разливалась во мне, словно река, что грозит выйти из берегов, но тщательно возведенная плотина была надежной. Я не собиралась облегчать ни единого мига, ни единого шага.

..................................................................................................................................................

Пусть это станет послесловием от его лица в стихах и музыке, а следующие строки - ее ответом потемневшему влажному взгляду. Пока таким...

---

Источник: http://www.only-r.com/forum/38-87-9

---