В крайнем случае, ещё плюс или минус десять. Чаще всего минус.
Всего две тысячи четыреста секунд на то, чтобы побыть «вне» - стен дома, клеток гостиной, детской, кухни, ванной.
Сорок минут на то, чтобы сделать бесполезную, но кажущуюся такой нужной, попытку привести свои мысли в порядок.
Сорок минут, потому что нужно, в конце концов, отпустить Санни домой. И сегодня она получит хорошие чаевые. И пусть этот день для неё совершенно не значимый праздник, но я обязана сделать ей подарок, который изначально принимал вполне конкретные виды, цвета, формы и даже вкусы, но… зачем, скажите на милость, шестнадцатилетней умнице что-то осязаемое, когда графа «побочные расходы» в списке её дел отсутствует напрочь! И впрямь, что можно подарить девушке, которая успевает учиться на отлично в двух колледжах – общеобразовательном и художественном, которая копит на Гарвард, Сорбонну, Принстон или Бог знает что ещё и при всём при этом, почти никогда не отказывается сидеть с моим ребёнком? Как ни крути, а деньги самый лучший подарок, хоть и не слишком презентабельный по виду для этого дня! Но так уж получилось, что сегодня Новый Год, на который, по большому счёту, ей совершенно наплевать, а мне, к сожалению, нет.
Вообще-то я ненавижу тридцать первое декабря. Точнее, у меня весьма двоякое отношение к этому сомнительному празднику.
Лет до десяти я его любила. Лет до двадцати - люто ненавидела. До недавнего времени было абсолютно наплевать.
Сейчас моё отношение также двояко, как и сам праздник. Я ненавижу Новый Год, потому что глубоко внутри продолжаю его любить и наоборот.
Тридцать четыре минуты. Плюс-минус десять.
Дурацкий это день – Новый Год. Но как много он значит для нас – русских. Вопреки собственному возрасту, убеждениям, положению в стране, да и собственной жизни, мы всё равно, почему-то верим, что в эту ночь должно произойти что-то волшебное. Верим каждый раз. Каждый год. И каждый раз разочаровываемся. По крайней мере, я - точно!
Положа руку на сердце, могу признаться, что в процентном соотношении плохих Новых Годов у меня было куда больше, чем хороших. И по идее, хорошие я должна была запомнить в мельчайших подробностях, но я не помню. Честно.
Раньше, в прошлой, до-английской жизни, у меня была привычка: числа так двадцать восьмого декабря или двадцать девятого, а то и даже тридцать первого, пройтись по ближайшим дворам и позаглядывать в окна домов. Со стороны, это, вероятно, смотрелось не очень прилично, но меня никогда не покидало чувство, что за разномастными оконными проёмами чужих жизней всё куда более радостнее, чем у меня. Даже в совершенно тёмных, без признаков жизни, мне чудилось больше счастья, не говоря уже о ярко освещённых с гомоном и гамом, с грохотом посуды и бранью разновозрастных хозяек на кухне. А уж в зашторенных окнах с отблесками ёлочных гирлянд и отсветами телевизора, мне чудилось тёплое и тихое средоточие домашнего уюта и неподдельного счастья молодых пар, решивших не вливаться в буйную суматоху друзей, отмечавших Новый Год по клубам и ресторанам, а оставшихся встречать этот праздник своей маленькой, недавно образовавшейся семьёй; или наоборот, пар, умудрённых годами и сединами, отказавшихся на один вечер от внуков, детей и шумных семейств, для того чтобы склониться убелёнными головами к друг другу и вспомнить былые времена.
Как ни странно, решив не тащить многого из прошлой жизни, в жизнь англиканскую я принесла с собой именно эту привычку. И пусть сегодня, именно в Новый Год, никто не спешил открывать мне свои семейные таинства, отражаемые в окнах, отороченных остролистом и гирляндами, я просто отдавала дань прошлому, а если уж совсем честно, то поклонялась своему одинокому настоящему, до сего дня вдоволь наглядевшись в чужие окна двадцать четвёртого декабря.
Оказывается, мы не так уж и различаемся – русские и англичане. Всего то различия только в том, что галдят они на кухне английским говором и подают на стол не оливье и мясо по-французски, а запечённого гуся и отварную фасоль. А так…всё то же самое. Выбирают чей-то дом, куда стекается вся семья, старшие женщины учат младших как правильно расходовать гусиный жир и что поливать запекающуюся птицу надо от шеи к хвосту и никак не иначе. Гусей этих подают исключительно хозяйки дома, в одетых, как на подбор тонко тканных блузках светло-серого или бежевого оттенков, с ниткой жемчуга на шее, в то время как наши празднества не терпят деления на хозяев и гостей и часто все – от мала до велика – мечутся от кухни до гостиной с тарелками, стаканами, тяжёлыми хрустальными салатницами из прошлой красно-знамённой жизни и такими же фужерами, которые наши мужики успевают наполнять алкоголем ещё до того, как их торжественно водрузят на стол. Англичане также ссорятся, также обсуждают свою молодёжь, которая не надевает прабабкины жемчуга, а щеголяет направо и налево пирсингами и розовыми волосами. Двоюродные и троюродные дядюшки в вечном подпитии и вне праздничных дней, весело щиплют невесток и прочих молоденьких родственниц за мягкие места, на что бурно реагируют их дородные жёны с чисто английскими бесцветными лицами и гладкими причёсками. Дети также копошатся в подарках, не дожидаясь утра Рождества, за что получают нагоняи от всех взрослых. Подростки также мечтают свалить к своим сверстникам, но таки чтят традиции и сидят с семьёй, поминутно утыкаясь в свои гаджеты.
Всё тоже и всё также.
Да только мне, уже который год, хочется свалить обратно и слушать всю ночь напролёт фейерверки с разных концов города, отборный русский мат которым сопровождаются даже новогодние поздравления…и также заглядывать в чужие окна. Только это, пожалуй, меня и удерживает на родине короля Артура – нет толку менять шило на мыло, окна везде одинаковые, а к речи и отсутствию Нового Года как такового я уже привыкла.
Итак, минут пять пробежали, собственно как и я, чудом не грохнувшись в ближайший сугроб, который и сугробом то назвать сложно – так иней на траве по русским меркам. Итог: в окнах типичный английский вечер, а мои мысли где-то далеко, а подступающие к глазам слёзы – близко! Понимаю, что реветь ещё рано, план ломать ох как не хочется, но, истончившаяся до сероватой паутинки, моя душевная организация требует устроить бурную истерику – хоть молчаливую, но обязательно с градом слёз размером с перепелиное яйцо.
Сама того не осознавая, кручу головой во все стороны в поисках возможных, но совершенно ненужных, свидетелей моего приближающегося «разваливания», точнее сказать «разлития». Смешно и почти даже уже не грустно, потому что вокруг никого нет и никто не подойдёт и не спросит…что? Да хотя бы это банальное и откровенно-идиотское «Вам плохо?»!!! Нет! Все ревут когда им хорошо!
Но мне даже этого ожидать не приходится! К тому же, обещавшую быть смысло-замыленной и изученной вдоль и поперёк, прогулку внезапно решает посетить совершенно отвратный и уж точно нежданный порыв ветра, который определённо здесь не один! Так и есть – на меня мгновенно налетает невесть откуда взявшийся отряд колких и молниеносных ветряных струй, которые на пути исключительно к моему лицу успевали захватывать ту самую истинно-английскую снежную крошку с соседских лужаек, на счёт которой я сетовала пару минут назад.
Минуты эдак через три, мини-буран в мою честь исчезает и за последующие тридцать – сорок секунд я успеваю сделать куда больше, чем за драгоценные предыдущие десять минут, а это: увидеть, что занесло меня далековато вниз по улице, пока я выписывала пируэты и отплёвывалась от неприветливого англиканского снега и именно оттуда – снизу - на меня несётся ещё один ураган нашего предместья, который я явно назову в свою честь, если сумею отчистить первоначальный вариант, мелькнувшийся мысль назад, от исконно-русских речевых оборотов… К тому же… Да, точно. Порывы ветра несли на меня не только белую крупу, которая, как мне показалось, собралась здесь в мгновение ока со всего Суррея, но и чьё-то тело, которое нещадно подгонялось в спину и нелепо пыталось прикрыть одновременно нос, глаза, рот, уши, шею и вполне даже может быть и зад, хотя, с такого расстояния и через молочную зернистую завесу, мне вполне могло показаться.
Собственно…
Три, два, один…
Особо злостный ветряной змей в наглую обогнул выставленную щитом руку и ударил снегом прямо в глаза.
Второй хлестнул по ногам, оказавшись сзади, и я весело, практически с паническим смехом и слезами ужаса, покатилась вниз по улице, пока ещё хвала небесам на своих двоих. В руке уже не было смысла и убрав её я снова нечётко увидела перед собой силуэт, правда уже в нескольких метрах, от чего возникли сразу две мысли, как-то странно образовавшись в разных концах мозга: первая была о превратностях суррейского ветра в этот день и именно в это время суток, ибо слишком странно даже для меня выглядели ветряные потоки несущиеся на встречу друг другу или несущие навстречу друг другу, неважно; вторая же была о том, что лучше бы смутная фигура с длинными ногами и, предположительно всё-таки мужская, стала сторонним наблюдателем моих истеричных слёз, чем…
Додумать я, конечно, не успела, зато успела убедиться что «несущееся на меня» именно парень и, пожалуй, выражением лица мы сейчас с ним очень похожи, ибо…
Трах! Бах! Бац!
Из глаз – искры; вокруг головы, подобно нимбу – стойка жёлтых птичек, как раз в цвет основной массе гирлянд на этой улице и вдобавок адская боль в копчике! Ну, какая с… не очень дальновидная личность умудрилась что-то пролить именно здесь!?!?!? И под занавес этой крошечной сценки – слёзы, которые, по моему негласному плану, стоят энным пунктом далеко за полночь.
Блиииииин!
За мутной пеленой теперь уже просто слёз – не снега – вижу расплывающееся лицо принесённого ветром парня и в этих, размазанных по глазным яблокам, солёных разводах мне чудится что-то незнакомо знакомое в обветренных щеках и чуть ссутуленных плечах, но короткая вспышка ещё непросоленного сознания потихоньку угасает и меня накрывает плотной, бестелесной пеленой уныния, в котором уже абсолютно не важны ни Знакомый Незнакомец, ни выжидающе-затихшая непогода, ни вообще чтобы то ни было.
Мой собрат по несчастью протягивает мне руку в попытке поднять с обледенелой поверхности, а у меня уже даже не просто унылый ступор, а тотальное окоченение – не из-за холода реального, а холода иного рода.
Я просто закрываю лицо руками и начинаю реветь. Где-то там, внутри, жутко стыдно перед Незнакомцем и страшно за промерзающую пятую точку, но остановиться я уже не могу. Реву в белые пушистые варежки, явно оставляя на них неряшливые отпечатки своей косметики, и почему-то совершенно невпопад думаю о том, что сейчас парень поймёт, что я не местная, ведь англичанки почти не красятся.
Реву с досадой и ужасом, что моим единственным развлечением теперь навсегда останется подглядывание в чужие окна в Новогоднюю ночь.
Реву о том, что центром моей Вселенной стал ребёнок и это, пожалуй, даже не плохо, но только не в таких угрожающих масштабах.
Реву, потому что теперь уже, наверное, минут двадцать и все их я потрачу на то чтобы успокоиться.
Сквозь нечленораздельные охи и всхлипы, чувствую, что парень со знакомо-незнакомым лицом, всё ещё здесь и даже не просто здесь, а в непосредственной близости от меня и предпринимает несмелую попытку убрать мои застывшие руки от лица.
Каким-то образом ему это удаётся и первое, что я вижу сквозь слёзное марево – это то, что ему слишком неудобно сидеть на корточках рядом со мной – то ли потому что его задница тоже пострадала, то ли потому что рост у него не маленький и коленки его длинных ног почти утыкаются в меня и это нарушает моё личное пространство, что невероятно конфузит его, потому что он чёртов англичанин и чтит эти дурацки неписанные правила поведения. Он так и сидит рядом, словно чего-то ждёт и до меня, точнее до моего утратившего остроту зрения, наконец, допирает, что жмётся он ко мне не просто так, а в попытке предложить свой…шарф!
На секунду, всего на секунду, я перестаю плакать и в немом шоке округляю глаза. После этого начинаю реветь ещё сильнее, но и моего секундного замешательства хватает парню, чтобы покрыться алыми стыдливыми пятнами.
- Прости, у меня нет платка, но может быть всё-таки это подойдёт? – и он снова протягивает мне свой шарф.
А я снова заливаюсь слезами, теперь уже совершенно идиотскими слезами – шарф, чёрт его дери! Я почему-то принимаю его странный знак внимания, хотя с таким же успехом могла высморкаться в край свой кофты или на худой конец в свой собственный шарф! А его шарф жутко жёсткий и, чёрт, я опять реву сильнее, потому что он ещё и пахнет мужиком!
Теперь уже, наверное, минут пятнадцать и тело, которому надоело моё бездействие, начинает серию реанимационных приёмов – промокаю солёные потёки на щеках, которые грозят мне обветриванием и, кажется, даже пару раз сморкаюсь в конец неожиданного шерстяного «платка». Далее, реветь не перестав, но хотя бы начав немного адекватно мыслить, возвращаю засморканный шарф владельцу.
Когда до моего зарёванного мозга доходит что я сделала, парень, не смущаясь, закидывает грязный конец шарфа себе за спину и снова пытается меня поднять, что весьма вовремя, ибо ягодиц я уже не чувствую.
Слёзы всё ещё катятся и это пока не остановимо, но я хотя бы, более или менее чётко, вижу своего нежданного успокоителя и меня снова посещает чувство, что где-то я могла его видеть и это точно не ближайший супермаркет и даже не местный бойз-бэнд из бара на соседней улице. Чувство стыда снова начинает расти, а прямо пропорционально ему и чувство обиды из-за внезапного сужения моего кругозора, сосредоточившегося на четырёх стенах дома, офиса и двух ближайших улиц.
Уж не знаю, что он думает во время моего бессловесного самобичевания, но вдруг резко начинает говорить, видимо боится, что у меня наконец-то наступила фаза узнавания и сейчас я начну клянчить автограф\фото\поцелуй\ребёнка, а мне снова стыдно и слезливо.
- Я, вообще-то, не отсюда, - он прячет улыбку и переминается с ноги на ногу, словно он махровый африканец, попавший прямиком с ритуала жертвоприношения на Бар-мицву, - меня в магазин отправили, - он совсем как-то по-детски разводит руками в попытке проиллюстрировать своё стеснение от того, что он заплутал в трёх соснах.
- Тебе дальше, - я неприлично швыркаю носом, а то, что не втянулось обратно подтираю и без того уже непрезентабельной варежкой, - вверх по улице, - повожу этой же варежкой в нужную сторону, - через три или четыре дома, - блин, опять накатывают слёзы, - или даже через пять-шесть, там где мой, - я снова начинаю реветь, - они все одинаковые, но у моего стоит сыновний квадроцикл, а у двери дурацкий олень с огромными рогами, которые задевают дверь, - я куксюсь и беспомощно смотрю на почти идентичные домики, поставленные по всей длине улицы, - только так и узнаю своё жилище.
- Кто из нас ещё не отсюда – это спорный вопрос, - парень как-то понимающе заглядывает мне в лицо, что вызывает очередной приступ плаксивости.
- Так заметно? – мне и смешно и слезливо от собственного глупого вопроса, особенно в свете весьма очевидных вещей и моих же недавних мысленных рассуждений.
- Есть немного, - он улыбается, но без намёка на издёвку, с каким-то странным, несвойственным большинству людей, пониманием и добротой и мне опять стыдно, что я не могу вспомнить кто он такой, в конечном итоге его улыбка приводит меня в краткое состояние адекватности: - В общем, мой дом стоит прямо на перекрёстке и если перейти на другую сторону этого перекрёстка, то можно попасть в магазин. Только минут через десять он закрывается и тебе надо поторопиться…
Боже, какого чёрта я выдаю столько ненужной информации? Какое ему вообще до неё может быть дело?
В конец сконфуженная и как следствие – на очередном этапе выброса солёной жидкости из моего организма – я киваю, совершаю хаотичные движения руками – то ли прощаюсь, то ли ещё раз указываю направление – в итоге не глядя парню в глаза, отворачиваюсь и продолжаю свой путь. Чудом миновав застывшую лужу, останавливаюсь и в этот момент, с восставшим из утопленников сарказмом, понимаю, что похожа на маразматичку, которая уже полчаса нарезает круги по району и не может вспомнить как выглядит парадная дверь её дома. Для полноты картины хлопаю себя по лбу, бурчу что-то вроде «да, в другую сторону!», поворачиваюсь и наконец-то иду в правильном направлении.
Парень неожиданно идёт рядом и тоже ревёт, только определённо по другим причинам – ветер просто обжигающе-холодный и теперь он единым порывом лупит нас по лицам. Хотя, нет. Потоки снова раздваиваются и второй заворачивает нам за спины. Ей – Богу у ветра нынче раздвоение личности, а мы с Незнакомцем попали между молотом и наковальней.
На перекрёстке как по команде останавливаемся.
Он, как истинный капитан Очевидность, кивает на горящую витрину магазинчика, а я слепо движусь по инерции и подтверждаю очевидное кивком.
Для меня уже всё снова пусто и слёзно-мокро, потому что это предчувствие скорого и неизбежного одиночества и вновь наполняющиеся слезами глаза. И опять на мгновение – краткое и незаметное – он улыбается – кривовато, несмело, совершенно не по-голливудски и мне – снова на крошечное мгновение – не хочется возвращаться в пучину уныния.
Но момент проходит, новый порыв ветра уносит его улыбку, следующее мгновение возвращает в реальность и мне отчего-то хочется сказать ему не банальное «goodbye», а нежно любимое мною, с налётом древности и шекспировских страстей «farewell». Он ничего не говорит мне в ответ – смею надеяться, что не от испытанного чувства облегчения в виду долгожданного избавления от меня, а потому что моё «farewell» улетело в ветре и потерялось во времени и месте. На перекрёстке я стою всё то время, что он бредёт до магазина, вплоть до момента пока дверь тихонечко не прихлопывается за его спиной. Он не обернулся ни разу, а я слишком рьяно пыталась сделать обратное – просто не смотреть ему в след.
Минут пять, пожалуй, если не учитывать те самые «плюс десять».
Едва взглянув на меня при ярком свете прихожей, Санни лишь спокойно говорит: - Я могу задержаться ещё минут на десять, - всё, на что меня хватает, это только благодарственно кивнуть и с некоторой долей досады и зависти подумать о том, что в свои шестнадцать я была куда более глупее и наивнее, чем Санни. Не знаю насколько это хорошо или плохо, но в Европе дети взрослеют куда раньше, чем, к примеру, в России. Может потому что она – Европа – вымирает? И дети просто не знают что такое детство? Или у нас вообще разные понятия о детстве? Или же родители и вовсе не желают обрекать своих чад на проживание столько жестоко укороченного европейскими негласными правилами самого нежного периода жизни?
В любом случае, мне некогда об этом думать – у меня есть драгоценные десять минут, которые следует провести не так бездарно как предыдущие сорок, а посему – взлететь через две ступеньки на третью и в ванную, кран с водой на полную мощность и плевать что это отразится лишними цифрами в счетах за этот месяц, сложить полотенце в три раза и воткнуть в него лицо! Давняя привычка, уходящая корнями в бурные отрочество и юность, когда слёз было много – по поводу и без, а вечная опека и обеспокоенность домочадцев бесили почище самих проблем, вызывавших слёзы. В итоге привычка пригодилась и в старшем возрасте, когда надобно было выплакаться, но умудриться не разбудить маленького ребёнка.
Итого: лучшее средство – шесть-семь слоёв махры и можно выть сколько угодно! Главное, чтобы махра была качественная и не белая, как сейчас – иначе продукты косметических фирм останутся в ней навеки вечные, но сейчас не до этого!
Славно поревела! Вдоволь нагрызлась ворса на полотенце; совершила краткий, но удивительно содержательный и болезненный экскурс по когда-то неплохому, но уже столь далёкому прошлому; по прошлому ужасному и недавнему; по настоящему, настолько удачливому в некоторых смыслах, насколько и одинокому смыслах в подавляющих.
Итак: семь минут на нытьё вычёркиваем, остаётся три на то, чтобы привести себя в порядок – Новый год же всё-таки!
Пара компрессов ледяной воды на лицо всё тем же обмусоленным полотенцем; высморкаться раз пять, а то и все шесть; разделить пинцетом ресницы, чтобы их было не склеенных две, а хотя бы пять и желательно в равном количестве на обоих глазах.
Санни смотрит одобрительно на мои потуги заулыбаться, хотя и тревожно. Когда отдаю ей, обещанные самой себе чаевые, она не отпирается, не щебечет всякую чушь, она вполне себе такой нормальный европейский подросток, который знает, что чаевые эти она заслужила своим трудом, и строить из себя незаслуженно одарённую курицу смысла нет. А ещё я очень надеюсь, что, несмотря на свой ранний прагматизм, она также чётко может осознать и принять то, как реально много делает для меня и моего сына.
Так, теперь быстрее захлопнуть входную дверь, отнюдь не из-за отсутствия уважения и хороших манер, а просто потому, чтобы не задувал промораживающий ветер и бегом, бегом!!! расставлять на кофейном столике пару салатов в виде привета русскому застолью, притаренную бутылку шампанского и, конечно, мандарины! Хотя, судя по почти оранжевой мордочке сына, поглощено их было уже несметное количество. Ну и чёрт с ними! Сегодня Новый год, а от аллергии можно начать лечиться в следующем!
Ровно в тот момент, когда я пытаюсь втиснуть свой раненный зад (о котором я благополучно забыла, предаваясь сопливым утехам с полотенцем!) между самосвалом и мишкой Тэдди, в дверь раздаётся звонок.
Пока бреду к двери, на ходу потирая пятую точку, натренированным взглядом обыскиваю доступные закоулки дома на возможное наличие тех предметов, которые могла забыть Санни, и очень надеюсь, что эти самые предметы не находятся сейчас в животе моего сына или того хуже, в огромной корзине с игрушками, в которую без фонарика и поисковой команды соваться бесполезно.
В свете дум ушедших в далёкие будничные дебри, я далеко не сразу понимаю что личность на пороге не совсем Санни и этот факт уже сам по себе приводит меня в шок, не говоря уже о шоке от наименования этой личности, которого я кстати не знаю!
Хотя, пожалуй, мой шок всё же послабее, чем шок Знакомого Незнакомца на моём пороге. Парень, кажется, до сих пор не понимает как и видимо зачем он тут оказался.
- Знаешь, я тут подумал, что может быть ты всё-таки постираешь мой шарф? – он неопределённо поводит щетинистым подбородком, очевидно указывая на болтающийся за спиной сопливый конец шарфа, а я вдруг вижу, что парень то уже и не совсем парень, хотя на мой вывод указывают лишь стрелочки в уголках глаз наполненные морозными слезами, - Или может быть ты дашь мне какую-нибудь мазь для моей задницы? Если конечно собираешься или уже намазала свою! – у него лучистые глаза, и виноваты в этом не мимические морщинки, больше указывающие на его эмоциональность, нежели на количество прожитых лет, а какой-то неопределённый цвет, в данный момент ещё сохранивший мерцание снега у него за спиной и завихрения давешнего ледяного ветра, - или хотя бы бальзам? – он неожиданно выгибает широкую бровь, которая без труда приподнимает тонкую шапку, открывая прорезанный достаточно глубокими морщинами лоб – высокий и умный, - Для рук, губ и, кажется, ушей… - перечисляя части своего лица, он скорее неосознанно, чем сознательно демонстрирует их мне: руки как-то неопределённо, но я успеваю заметить, что он нагружен покупками, прежде чем взгляд невольно приковывается к его губам, которые он чуть выпячивает, чтобы показать или прочувствовать самому степень их обморожения – на мой взгляд где-то вторая, хотя это скорее их естественный цвет – почти бордовый; уши оказывается видно и так, ибо благодаря манипуляциям бровями, шапка поднялась достаточно высоко, чтобы обнажить алые мочки ушей и буйные вихры цвета мокрой бронзы, - если нет, - уголки губ на секунду опускаются вниз, - то мы с твоим сыном можем попробовать прикончить вот эти мандарины, - он неожиданно улыбается, обнажая ровные, но естественные зубы и эта улыбка скашивает ему лет так пять, одновременно он поднимает правую руку, на мизинце которой висит пакет доверху наполненный оранжевыми сладкими мячиками, - или ТЫ поможешь прикончить мне вот это, - он снова двигает бровями, теперь уже многозначительно и лихо демонстрирует эту же руку на среднем пальце которой болтается подарочная упаковка шампанского, - и может быть даже это тоже, - нагруженной рукой он оттопыривает край расстёгнутой куртки, во внутреннем кармане которой припрятана вторая бутылка, - или мы можем запустить вот эти фейерверки? – теперь он показывает упаковку петард в левой руке, - хотя, знаешь, с петардами обождём, - он чуть хмурится, сводя брови к переносице, раздувает ноздри кривоватого носа и складывает губы в странную конструкцию, - вдруг твой сын их боится, а я тут с этой фигнёй, - фразу он уже заканчивает стоя посреди прихожей, и я не сразу замечаю его передвижений, хотя он пару раз пребольно чиркнул по моей руке острым краем упаковки с шампанским пока с неожиданной грацией бегемота делал, вроде как незаметные, телодвижения в сторону от двери, - и, кстати, миссис Шерри, - продолжает он кряхтя в попытке удержать все свои покупки и разуться, - весьма милая тётка! Если ей улыбнуться энное количество раз и засыпать комплиментами, она задерживает закрытие магазина, - мой взгляд бегает от его вывертов по сниманию «нечто обшарпанного, но обладающего весьма нехилой этикеткой, именуемого верхней одеждой» и до высунутого кончика языка, а мысли залипли в положении сочувствия миссис Шерри, ибо дело тут явно не просто в улыбках, а улыбках вот этого конкретного и до невозможности странного Знакомого Незнакомца в клетчатой рубахе поверх которой надет белоснежный свитер с кельтскими мотивами.
К слову про закрытие магазина он договаривает уже на пороге гостиной, после чего случается многозначительная пауза, в которой, несомненно, два самца изучают друг друга – один из которых в коротких шортах, с оранжевой моськой и недетским взглядом – мой сын, а второй – ростом с нашу ёлку, смущённо-пятнистым лицом и пронзительным взглядом необыкновенных не английских глаз - … кто?
- Хей, друг, привет! Как тебя зовут? Меня Роберт! И я буду чудовищно рад и отдам тебе все мои мандарины, если ты скажешь мне как зовут твою маму, а то мы оба напрочь забыли об этом, когда неудачно покатались с горки… Оу, а это что у тебя? А мне можно?...
Дальнейший неимоверно содержательный разговор, понятный, кажется, только особям мужского пола, стал приглушённее, а потом и вовсе потонул в грохоте, смехе, бибиканье и чавканье. А я так и стояла на пороге дома, глядя теперь на неожиданно притихшую непогоду и складывала, складывала в голове свой необыкновенный новогодний паззл, где кусочками были краткие и обрывочные сведения о Незнакомце в моей гостиной, судя по звукам, с удовольствием уплетавшего мой оливье.
И бронзовые вихры, и нетипичный для этой страны разрез глаз, и длинные пальцы, и клетчатая рубаха, и попытки снять видавшие виды не то кеды, не то кроссовки, и рост, и смущение на странно-красивом лице, обветренные губы и взгляд пробирающий до кончиков пальцев, определённо не хотели складываться в одну картинку, хотя и брезжило виденье оной где-то на заднем плане нетерпеливо брыкающегося сознания, которое как можно скорее хотело перестать думать и оказаться поближе к моему персональному, неожиданному, а точнее даже просто неожидаемому, Деду Морозу, скинувшему для меня сотню-другую лет и красную шубу, сменив всё это на молодую улыбку и простые потёртые джинсы.
Закрывая наконец-то входную дверь, я думала о том, что Новый год всё-таки невообразимо двояк и что «плюс-минус десять» могут быть неожиданно судьбоносными!
