Творчество

Глава 3. Мой лучший апрель


POV Анжелина Уэйанс

Когда я родилась, Айвену было почти девять лет, и я была третьей из его двоюродных сестёр. Лично мы познакомились, когда мне исполнилось шесть, а ему – пятнадцать. Естественно, тогда ему не было никакого дела до такой малявки, как я. А я, в силу возраста, никак не могла оценить всю его красоту и серьёзность в полной мере: он учился в Итоне, домой приезжал только на каникулы и выходные, играл в регби и только что получил какой-то там юношеский разряд по конному спорту. Это сейчас я понимаю, что уже тогда девушки на него засматривались, а дядя Дэвид планировал его военную карьеру: тогда же меня интересовали только его коллекции марок и запасы монпансье в его карманах. Сложно было найти менее заинтересованную в нём особу женского пола, чем я - в свои шесть. Мы виделись каждое лето до тех пор, пока он не окончил колледж. Мне было двенадцать, когда Инглисы приехали к нам в Германию на пару летних месяцев. Помнится, я была удивлена, что Айвен остался в Англии, а он в это время как раз готовился к высшим военным курсам в училище Сандхерст...
Тогда он был моим любимым кузеном, который никогда не отказывался провести со мной время, подсовывал полезные книги, учил ездить на лошади и правильно держаться в седле. С ним можно было говорить обо всём: даже когда я делала что-то непозволительное с точки зрения моих или его родителей (как правило, сбегала купаться во время послеобеденного сна), он молчал как могила. Я писала ему бумажные письма, он отвечал электронными... Эта привычка стала очень полезной, когда он оказался в Афганистане вместе с сотнями других британских солдат.
- Не привязывайся к нему. Если он всерьёз надумал стать военным, - а Дэвид Инглис всё сделает, чтобы так и было – его всегда будет носить по миру, вместе с британскими войсками в составе Североатлантического Альянса, - сказал мне как-то отец. Но для меня эти слова были пустым звуком - как любой совет, данный с опозданием. Айвен, Айвен, Айвен... - я всегда говорила о нём. Иначе, с чего бы отцу беспокоиться на этот счёт?
За время его обязательного трёхлетнего контракта мы не виделись ни разу.
Во время натовской операции «Ахиллес» я хотела бы не следить за новостями, но сложно быть дочерью работников дипкорпуса Британии и не быть в курсе. Впрочем, Айвен более-менее регулярно отписывался о своих передвижениях и ходе событий, и особых поводов для беспокойства не давал. Своё первое ранение он получил в декабре 2006 в провинции Гильменд при Мусса-Кале. Второе – весной 2008 на границе с Пакистаном, при Мускале.
О первом отписал он сам, слегка бравируя и подписавшись: «Твой кузен, лейтенант Инглис». О втором нам сообщила тётя Маргарет в коротком телефонном разговоре, после которого моя мама несколько дней ходила, как в воду опущенная, отказываясь говорить со мной на эту тему. Мои письма оставались неотвеченными, и я уже была готова впасть в полное отчаяние, когда она сама пришла в мою комнату, коснулась сухими губами моего горячего лба и тихо сказала:
- Успокойся. Я видеть не могу, как ты терзаешься.
- Мам, ну скажи мне, что...
- Ничего. Не пиши ему, он дома.
- В Лондоне? – мне хотелось выдохнуть, хотелось тут же сорваться с места и понестись к телефону, но моя мать прекрасно знала обо всех моих желаниях.
- Да. Не смей ему звонить, Анж! Ему не до тебя.
Естественно, ни в Лондон, ни в Борнмут в то лето меня не отпустили – вместо этого мы всей семьёй поехали в Испанию. Но если я и пообещала матери не звонить кузену, то это никак не мешало мне продолжать писать ему. И я писала – как обычно, стараясь обходить по-настоящему волнующую меня тему, рассказывая о себе, о семье, о жизни за моими окнами... Тогда, в неполные пятнадцать лет, я наупражнялась в эпистолярном жанре на всю оставшуюся жизнь, разговаривая с тотальной тишиной и задыхаясь от совершенно идиотских слёз обиды каждый раз, когда привычные уже пальцы вслепую вбивали заученный на память адрес в нужную строку. Днём, когда у меня не было возможности торчать у монитора, я слонялась по Мадриду, записывая в блокнот собственные впечатления, а вечером так же подробно делилась этим в очередном письме...

Чувствовать упоение
Нашей глубиной
Позволить себе утонуть
И больше не подниматься
Чтобы предоставить наши мертвые тела
Морским волнениям
Все в бушующем море
Уносит меня все глубже и глубже - Гару всё продолжал и продолжал уговаривать меня в узких рамках бесконечности заповторенной песни...

Я несколько раз в неделю звонила тёте Маргарет. И была дико благодарна за то, что мне не приходилось задавать неудобных вопросов: она говорила сама, и слова её лились широким потоком. В основном, это были благодарности за моё внимание, но среди обильных выражений её признательности мне удавалось уловить чуть-чуть новостей о брате. Я всегда знала, когда лучше, а когда хуже, хотя и не решалась спросить о том, насколько всё серьёзно и каковы прогнозы... Со слов моего всезнающего отца, даже дядя Дэвид был подавлен: это пугало меня больше всего – Дэвид Инглис был главным оптимистом в нашей немаленькой и разношёрстной семье.
Эскориал, Сеговия, Алькасар... Достопримечательности испанской столицы меня не радовали, равно, как и перспектива отмечать день рождения здесь. Хотя... Наверное, будь я в Берлине, мне было бы трудно объяснить друзьям причины моего плохого настроения. Лучшим подарком того года стала короткая электронная записка, полученная от Айвена.
Он не рассказывал о себе ничего. Он ни о чём не спрашивал. Он просто написал:
«Я живой. И с днём рождения, кстати».
Мне хватило и этого, чтобы понять – самое страшное уже позади, даже не осознавая, чем именно было то, самое страшное. Писать ему я, естественно, не перестала...
Полгода спустя тётя Маргарет приехала к нам на Рождество, одна. Это было самое странное Рождество за всю мою жизнь: наверное, именно тогда родная тётка приблизилась ко мне на расстояние как минимум двоюродной матери. Не разобрав вещей, пахнущая декабрьским морозом и дымным шлейфом улицы, она вошла в мою комнату без стука, взяла мои руки в свои – худые и замёрзшие, и начала говорить – долго, тихим от напряжения голосом.
О том, что мой бравый лейтенант Инглис был ранен во время ночного боя. Её сын командовал взводом и пытался вывести своих людей из-под огня талибов, которые стояли всего в паре десятков метров от их позиции. О том, что он получил пулю в грудь, но от смерти его спас бронежилет, вторая пуля угодила в бедро. О том, что он временно ослеп от яркой вспышки фосфорной бомбы и почти не помнит, как его эвакуировали после ранения. О том, что он получил звание капитана и Крест за мужество, но рота в Мерсийском полку никогда не увидит его в качестве командира. Потому что Айвен Инглес комиссован из армии после ранений.
И он всё ещё не может ходить.
Помнится, я попыталась сказать что-то, но тётя Маргарет шикнула на меня, желая продолжить. Оказывается, она читала ему мои письма, пока он не мог прочесть их сам. И мне было приятно узнать, что она была тронута моей заботой о её единственном сыне. Наверное, тогда я впервые поняла, насколько он важен для неё. И впервые получила повод гордиться своим безрассудным, но каким-то даже слишком взрослым поступком.
На вопрос, могу ли я позвонить ему теперь, Маргарет Инглис ответила не сразу. Помолчав, она смахнула слезу и сказала, что нам вряд ли удастся поговорить, потому что Айвен вообще ни с кем не разговаривает. У него период апатии, которую его врач склонен считать благом, а не тревожным симптомом: вместо того, чтобы жаловаться и ныть, Айвен упорно пытается подняться на ноги.
Спрашивать насчёт возможности приехать летом я не решилась.

Я смотрю на прибой
Нахлынувший
Я тоже люблю озера
Их скучные вальсы
Я люблю хождение взад и вперед
И свет утра
Который скользит по твоему телу
И оказывается около моего...
Ах, Гару... Волк-оборотень. Это не песня, это проклятие...

В жизни иногда случаются странные совпадения: тогда начинает казаться, что ты не живёшь, а летишь на единственном во всей Галактике корабле на невероятностной тяге – писатель Дуглас Адамс, придумавший его для своих героев, наверное, проверил это на собственном опыте. Пара резких движений судьбы – и вот ты уже совсем не тот человек, которым был всего день, неделю, месяц назад. Вот и тогда, спустя почти год после ранения Айвена и его возвращения в Англию, Инглисы совершенно неожиданно позвали меня на Пасхальные каникулы. Это был лучший апрель в моей жизни: в аэропорту Лютон меня встретил дядя Дэвид, а в гостиной Магнолия-хаус – Айвен, который спустился из своей комнаты.
Медленно, но уверенно. И без посторонней помощи.
Он стеснялся своей трости так же, как и присвоенной ему награды. Его пальцы, которыми он вцеплялся в перила, побелели, а контуры скул стали напряжённо-твёрдыми, но он всё пытался улыбнуться мне, будто ничего и не было. Его и без того смугловатую кожу ещё покрывал тёмный загар, и я надеялась, что это – единственное, что напоминает ему о годах, проведённых на службе. Хотя и понимала, что это невозможно.
- Айвен... - я попыталась изобразить тон непринуждённый и светский, но получалось плохо: наружу вырывались визгливые нотки волнения. – Привет, как ты?
- Сейчас доковыляю до последней ступеньки и попытаюсь обнять тебя, Анж. У тебя есть все шансы избежать этого – бегаю я пока ещё не особенно быстро, - ответил он, осторожно продолжая спуск, перехватывая гладкое дерево ладонью и неловко подволакивая левую ногу. – А ты сильно повзрослела, пока я загорал на Афгано-Пакистанской границе...
Дэвид Инглис молча удалился с моим чемоданом в руках. Все знали, что он возлагал большие надежды на военную карьеру сына, и ни для кого не было секретом то, что на ней уже поставлен крест. Проводив отца взглядом, Айвен продолжил спускаться.
- Он не понимает моего юмора. Иногда мне кажется, что он был бы рад, если бы меня там... – вместо продолжения он с силой ударил кулаком по перилам: сухое старое дерево издало глухой утробный звук. – Не нужен в армии, не нужен и ему.
Мне нечего было сказать на эти слова: что-то такое я слышала в разговорах родителей – полушёпотом, намёками с нотками сожалений... Инглис-старший первое время после возвращения сына попросту предпочитал говорить об Айвене в прошедшем времени, будто не верил в то, что он поправится, хотя его раны не были смертельными.
- Не говори так, это же отец...
- Буду. Я теперь всегда буду говорить так, как захочу. И жить так, как хочу. И сам чёрт мне теперь не брат! Итон, Королевский колледж, Сандхерст, война - не слишком ли много я жертвую на алтарь чужой мечты, а, сестрёнка?! Мне ещё даже не двадцать пять лет, а я уже четверть часа не могу спуститься с лестницы! Ровно столько же я иду в туалет, где каждый раз рискую голову разбить о дорогой санфаянс моей маман. У меня теперь вся жизнь – подвиг. Во имя чего? Чтобы какой-то надутый индюк со схожим генным набором удосужился снова считать меня человеком?
Я молчала, глядя, как его лицо искажает злоба и боль. Я боролась с желанием помочь ему спуститься. Добравшись до последней ступеньки, он остановился.
- Прости, что тебе пришлось выслушать это. Но, боюсь, мой характер сильно испортился со времени нашей последней встречи. Я перестал ходить под себя и начал вот так задорно ползать по дому – и это моё самое большое достижение за последние полгода. А ты что? Привезла табель с отличными оценками или по-прежнему всего лишь «хорошо» по алгебре?
- По-прежнему, - вздохнула я, всё ещё не решаясь обнять его. Шутка ли, последний раз я видела едва совершеннолетнего студента колледжа, а сейчас передо мной стоял абсолютно взрослый мужчина с недобрым огнём во взгляде.
- Поправимо. Летом я тобой займусь, если захочешь тратить время на кузена-инвалида.
- Перестань, Айвен. Летом тебе будет некогда, потому что мы будем плавать наперегонки, как всегда.
- Ну конечно, хитрая! Теперь-то ты меня с лёгкостью сделаешь, - усмехнулся он. – Если, конечно, затащишь в воду.
- Надо же кому-то и тобой заняться, капитан Инглис.
- Не называй меня так, - отмахнулся он, но я успела заметить, что его спина на мгновение стала абсолютно прямой.
Тогда я провела в Лондонском доме Инглисов неделю. А через две недели после этого маме позвонила тётя, сказав, что моё присутствие в Борнмуте этим летом даже не обсуждается. И если мне понадобилось всего лишь закончить учебный год экстерном, то Айвену пришлось научиться более-менее нормально ходить. Кузен прекрасно понимал, что нянчиться с ним будет некому: его отец планировал очередную рабочую поездку на континент, а что матери пора бы развеяться - не видел только слепой. Он не позволял таскать себя никому, и тем более не собирался позволять этого шестнадцатилетней кузине. В Борнмутском поместье не было никого, кроме нас двоих, шофёра и экономки, так что даже мне рассчитывать было не на кого.

Чувствовать упоение
Нашей глубиной
Позволить себе утонуть
И больше не подниматься
Чтобы предоставить наши мертвые тела
Морским волнениям
Все в бушующем море
Уносит меня все глубже и глубже
Как же это было давно... Но так же реально, как голос Гару сейчас...

Я боялась, что мне будет неловко в обществе кузена, боялась, что не сумею адекватно реагировать на его специфический юмор. Я понятия не имела, куда звонить, случись с ним что-то из ряда вон выходящее. Поэтому я с облегчением выдохнула только тогда, когда нашла у себя в комнате маленький чёрный блокнот, похожий на мой испанский ежедневник, исписанный бисерным почерком тётки. Здесь было всё: о чём стоит и не стоит заговаривать с Айвеном, фамилии и телефоны его военного хирурга и семейного врача Инглисов, приблизительное меню с указаниями для экономки, расписание пригородных автобусов и даже средняя температура морской воды в это время года. Титанический труд любящей матери... Не знай я, что приключилось с её сыном, я бы подумала, что она как минимум слегка сумасшедшая. Прелесть поместья была ещё и в том, что оно находилось вдалеке от города и общественного пляжа: в детстве здесь можно было играть хоть в дикарей, хоть в Робинзона Крузо, а сейчас Айвену тем более хотелось быть подальше от посторонних взглядов.
Я взяла за правило плавать с ним каждое утро и каждый вечер, отмечая про себя, что эти занятия идут ему на пользу. Во всяком случае, он стал не только разговорчивее, но и куда подвижнее. Мы плыли преимущественно вдоль берега, стараясь не заплывать на серьёзную глубину и не переговариваться на дистанции. Зато на берегу он отрывался по полной программе со своими язвительными выкладками.
- Можем гулять по воскресеньям в городском парке, Анж. Я надену парадный китель, нацеплю свой Крест, возьму чёртову трость... Стану предметом жалости для этого пенсионерского курорта. Такой молодой калека... Старые леди любят слезливые истории. Как тебе задумка? – он рассмеялся, подставляя лицо солнцу.
- Не особенно, если честно, - отозвалась я, закрывая глаза. Сегодня было даже жарковато, хотя ещё вчера был дождь.
- Ты будешь меня стесняться?

Если бы с нами в то лето была тётя, я бы так и не выучилась говорить с ним на равных. Мне привили бы аккуратное отношение к нему, как к больному животному, и я боялась бы чихнуть в его сторону, боялась бы улыбнуться, чтобы он не заподозрил во мне жалость.
- Никогда. Если ты жаждешь прогулок, то будь добр... Надень джинсы и футболку, чтобы мне не пришлось называть тебя на «вы» при посторонних людях.
- Буду иметь в виду, - буркнул Айвен. Но я знала, что он остался доволен ответом, хотя и замолчал после этого надолго.
Каждый день я боролась с его молчанками, с его нежеланием выходить из дома чаще, чем по крайней необходимости, с его неприятием самого себя в теперешнем изрядно скованном состоянии. Боролась, как могла, потому что мне нужен был этот контакт, наше общение... Я знала, что уже в августе мне предстоит вернуться в Берлин, а это значит снова судорожное ожидание его писем. Мне хотелось научить его радоваться тому, что есть, обезвредить запал его едкого сожаления.
Теперь была моя очередь подсовывать ему книги и заговаривать о конных прогулках.
Мы приходили на пляж дважды в день, чтобы поплавать и иногда третий раз – просто прогуляться и подышать. Борнмут – чрезвычайно популярный курорт не в последнюю очередь потому, что здешний воздух очень благоприятно сказывается на истрёпанных нервах. Айвена порядочно смешили мои попытки развеселить его, но он не особенно сопротивлялся. Это была единственная помощь, которую он был готов принять без задранного вверх подбородка. Выезжать в город он отказывался наотрез, хотя ему всегда нравились посиделки в «ВестБич» - ресторане с видом на море вблизи Борнмутского пирса. Теперь ему явно не хотелось есть на людях, а также прилюдно хромать, вызывая жалостливые вздохи окружающих. Лично я уже увидела в Борнмуте всё, что хотела увидеть: и церковь святого Петра, на кладбище которой похоронено сердце Перси Биши Шелли, и музей искусств Рассела-Коутса, и «Сады удовольствия». В роскошный ночной клуб «Алькатрас» мне всё равно было ещё рановато. Таким образом, весь наш отпускной досуг был располосован этим двухразовым хождением к морю. К концу июля я чувствовала себя профессиональным тренером в шестнадцать лет: для полноты картины мне не хватало, разве что, аршинных плеч и свистка на груди. Айвен не был послушным, а его отточенные остроты иногда попадали даже слишком метко: экономку он просто извёл своими подколками.
- Тебе не кажется, что миссис Флиндерс уже думает, что ты в неё тайно влюблён? – поинтересовалась я как-то. Он пожал плечами.
- Скорее всего, она думает, что меня бесит сам факт её присутствия, хотя и знает, что это не так. Просто у меня, как у всех больных, несносный характер.
- Ты не всегда был таким. И ты не всегда будешь болен.
- Конечно, конечно... Можно подумать, это меня извиняет!
- Тогда просто перестань вести себя как шестнадцатилетний.
- Да? Боюсь, ты не найдёшь со мной общего языка, если я буду включать взрослого.
- Ну да, куда мне... Давай, прострели мне ногу, чтобы нам было, о чём поговорить, кузен!
Его попытка встать из-за стола далась ему нелегко, но он быстро выровнялся, тут же склоняясь обратно, почти прижимаясь лбом к моему лбу.
- Не говори того, о чём не знаешь, ладно?
Его карие глаза имели выраженный вишнёвый подтон – это сделало угрозу в его голосе почти осязаемой. Айвен слишком явно пытался взять себя в руки прямо сейчас, хотя и получалось у него из рук вон плохо. От его гладко выбритого лица пахло прохладной горечью... Пробормотав своё: «Извини», я отшатнулась и позорно ретировалась, не закончив полдника.
В то лето я узнавала его заново каждый день, и эти открытия поражали меня своей простотой и глубиной. Мысли о нём стали частью моей повседневной реальности так давно, что я не заметила, как пустила их в самую свою суть. Я никогда не была правильной домашней девочкой, но даже для меня это было слишком, хотя что-то внутри напевно повторяло о естественности моих чувств к Айвену.
А он, между тем, вёл себя так, будто смертельно от меня устал. Единственное, что не давало мне отчаяться – наши совместные заплывы, когда он отбрасывал свою любимую позу умирающего и просто плыл рядом, сцепив зубы. Тогда мне хотелось пойти ко дну, чтобы у него был повод проявить заботу обо мне лишний раз, чтобы он мог снова геройствовать. Но это именно он научил меня плавать, а Айвен Инглис никогда ничего не делал наполовину... Когда он сидел на берегу рядом со мной, то болтал ни о чём, глядя на меня совершенно непонятным мне взглядом.
И мне бы мучиться так до конца лета, если бы не случай. Возвращаясь с моря не слишком погожим днём, мы умудрились попасть под дождь. До ливня ему было далеко, но дождь этот был не по-летнему холодным. Быстро идти мы не могли, и дорога от пляжа до крыльца показалась мне вечностью, за которую мы оба промокли до нитки, рискуя схватить серьёзную простуду как минимум. Айвен, не слушая моих возражений, набросил на меня своё полотенце, придерживая его ладонью на моём плече. Мне было холодно даже смотреть, как медленно, но верно намокает его футболка, зато я впервые отметила явный прогресс в его ходьбе: он почти не опирался на свою трость, и его левое бедро явно доставляло ему меньше неудобств.
- Ты как? – я едва сдерживала дрожь, но ему-то было не легче.
- Я нормально, Анж. Топай давай, пока дорога не превратилась в реку, - он посмотрел на меня долгим пронзительным взглядом, обернувшись через плечо. А потом внезапно улыбнулся, смягчившись. - Нормально, правда...
Взяв мою руку, Айвен осторожно пристроил её на свой локоть, притягивая меня ближе.
Когда мы добрались до дома, миссис Флиндерс засуетилась было на кухне, но Айвен отпустил её. Чему она была несказанно рада: судя по глухому ворчанию грома, непогода разгулялась надолго. Я юркнула в душ, стараясь не думать о кузене, стоящем у окна в мокрой футболке... Когда я вернулась, он колдовал у плиты над чем-то вроде грога – на столе стояла початая бутылка рома. Судя по тому, что варево на плите ещё не вскипело, а густой ромовый запах уже витал в воздухе - к бутылке приложился мой двоюродный брат.
На нём была та же футболка, и мне захотелось выйти вон, будто меня тут и не было вовсе.
Не хватало ещё начать вешаться на Айвена Инглиса, в самом деле...
- Анж, ты что больше любишь: корицу или мускатный орех? – спросил он, не оборачиваясь. И всё, уходить расхотелось тут же.
- Корицу... – ответила я еле слышно, опираясь о стену. Холодный кафель не то, что привёл меня в чувство – от него бросило в дрожь.
- Не стой на сквозняке. Иди в гостиную, найди плед... Я закончу с этим и тоже приду.
В гостиной горел камин: от одного вида пылающих поленьев стало чуть теплее, хотя дрожь в пальцах униматься по-прежнему не хотела. Устроившись на ковре прямо подле каминной решётки, я положила сложенный вчетверо плед на колени, чтобы он немного нагрелся, и протянула ладони к огню.
Задумавшись, я не заметила, как Айвен сел рядом, поставив между нами поднос с двумя чашками грога.
- Пей, - коротко сказал он, кивая в сторону моей порции. Я послушно взяла чашку обеими руками, краем глаза заметив, что кузену не слишком-то удобно сидеть на полу. Покосившись на него, я увидела, что он очень старается.
- Тебе бы лечь, - я намекала на стоящую в отдалении кушетку, но он только отрицательно покачал головой.
- Пей, - настойчиво повторил он. Из чашки приятно пахло ромом и корицей, а в янтарно-коричневой жидкости плавал большой тонко срезанный диск лимона с ароматной корочкой. Подумав о том, что мама в этой же ситуации пичкала бы меня солёной микстурой, я с удовольствием попробовала грог.
Грог был отменным.
- Лечь... – повторил Айвен, закашлявшись. – Ну да, мне бы лечь... Мне бы рому вместо этого... кхм... чая, и шлюху вместо драгоценной кузины. И я бы лёг – не вопрос...
Я молчала, глядя в огонь, краснея до корней волос и не стесняясь этого – всё равно пляшущее пламя раскрасит лицо красным.
- Нога болит? – заботливо спросила я, зная, что этот вопрос наверняка выведет его из себя, но и заставит невольно сменить тему.
- Душа болит... – глухо отозвался кузен. – Это тебе понятно, Анж?
- Более чем...
Он умолк надолго, а потом взял с моих колен плед и набросил его на мои плечи. Обнимая поверх колючей ткани, притягивая к своей груди спиной.
- Чёрт... Иди сюда... – проговорил Айвен. Но даже разделяющий нас кокон из верблюжьей шерсти не сделал его объятия братскими. Или мне показалось? Из холода бросило в жар, делая колени слабыми, а мысли запутывая в тугие узлы, каждый из которых – потенциально Гордиев. - Я не могу видеть, как ты дрожишь, сидя у камина...
В моих руках по-прежнему была чашка с грогом, мои пальцы были по-прежнему холодны, но мне уже казалось, что я сгорю – прямо сейчас, прямо здесь – от жгучей смеси каких-то муторных желаний, стыда и осознания собственной беспомощности. Когда мой тогдашний парень – Кай Винклер – пытался поцеловать меня, я отшучивалась и выворачивалась, хотя и понимала, что веду себя по-детски. Он всё время говорил, что я с ним «как сестрёнка». Наверное, обижался. Совершенно иррациональным образом мне не хотелось быть сестрёнкой для своего даже слишком взрослого кузена.
- Спасибо...
- Потом... Сочтёмся, - он рассмеялся, а шероховатые толчки его смеха прошлись по моей спине и взвинченным нервам. – Будешь меня ненавидеть, да, Анж?
- За что?
- За то, что тебе приятно сидеть вот так со мной. За то, что я напросился на пару оплеух, а ты не дала. За то, что мы слишком родственники, чтобы сидеть вот так всякий раз, когда кому-то из нас захочется сидеть вот так.
- А тебе разве этого хочется?
- Очень.
- Часто?
- Регулярно.
- Поцелуй меня...
- Что?
- Ты слышал, Айвен.
Он не говорил мне, что я сошла с ума. И просить его ещё раз мне не пришлось.
Мне было только-только шестнадцать, ему – почти двадцать пять. Наши матери были стопроцентно родными сёстрами, но... Айвен Инглис стал моим первым мужчиной тогда, летом 2009, в Борнмуте. И он был полностью моим ещё почти целый август – до самого возвращения его родителей, когда нам пришлось перестать засыпать в комнатах друг у друга хотя бы ради приличия. Что и говорить... Уезжая в Берлин, я понимала, что оставляю в Лондоне больше, чем сердце.
Я оставила там свою жизнь – вместе с Айвеном, который ничего мне не обещал и ничего не просил обещать ему. Оставила, чтобы вернуться через полгода и не узнать того, кого, как мне казалось тогда, я любила.
Всю осень тётя Маргарет уговаривала моих родителей отправить меня в Лондон. Отец был только за: он мечтал о моём возвращении в столицу Британии, а мама... Она не могла подозревать, что именно мучило меня все эти месяцы, но и она слишком ясно видела, как я хочу вернуться к Инглисам. Она злилась, ревновала к сестре, но сама безумно любила Айвена, который, к тому же, был её крестником. Уж не знаю, о каких благотворных воздействиях нашего с ним общения наплела тётка, но уже к Рождеству я собирала чемоданы, чтобы переехать в Лондон насовсем.
Айвен писал мне и звонил пару раз в неделю, но ни в переписке, ни в разговорах мы не касались темы моих летних каникул: кроме всего прочего, он действительно умудрился подтянуть мою алгебру. А когда он называл меня способной ученицей, мне хотелось провалиться под землю. Знал бы хоть кто-нибудь, чему ещё я у него научилась. Но все наши тайны надёжно хранили две комнаты в Борнмутском поместье... Мне хватало наглости смотреть ему в глаза и не париться тем, что произошло. И даже хотеть этого снова и снова... Может, потому, что я знала, что ему это нравится?
Прилетев, первым делом я налетела на его обтянутую чёрной кожей куртки грудь в огромном зале «Лютона»: он приехал встретить меня один, без шофёра. Трости в его руке я не увидела.
- Если бы ты написал, что будешь здесь один и что ты уже настолько хорош... Я бы запрыгнула на тебя с разбегу, Айвен.
- Не щади меня. Ты и так вполне заработала медаль имени Флоренс Найтингейл за исключительную преданность своему делу и храбрость при оказании помощи раненым и больным, как в военное, так и в мирное время, - язвительно проговорил он в своей прежней манере. – Но ты же сама сказала, что я не всегда буду больным. Вуаля...
Поставив чемодан у его ног, я отступила шагов на десять.
Он пригласительно раскинул руки, улыбаясь.
Не особенно заботясь о том, что подумают вечерние пассажиры и встречающие в Лютоне, я действительно запрыгнула на него с разбегу, обнимая за сильные плечи и зарываясь лицом в его чёрные волосы. «Солнце моё...» - проговорил он куда-то мне в висок, обнимая так крепко, будто пытаясь выдавить воздух из моих лёгких.
Я видела, что он явно не сидел дома всё то время, что мы не виделись. Я была уверена, что он был не один, и мысль о том, что эти губы целовали кого-то, приводила меня в бешенство. Но при всём этом я чувствовала, насколько я особенная для него.
И насколько он сам особенный для меня.
Чувства, которые я была готова ханжески похоронить ещё в начале сентября, вспыхнули с новой силой.

Я мечтаю о грозе и о буре
Я взорвусь от ярости и от медленной любви
Я хочу вырваться из мертвого штиля
Позволь мне лишь губить себя с тобой... с тобой
Искать зыбучие пески, волнующие... с тобой
Приливы, движение... с тобой

Естественно, в доме Инглисов нам не оставалось ничего, кроме как изображать близкую дружбу на радость тётке: моментами мне казалось, что она догадывается, что не всё так просто. Но в её покровительственных интонациях и полном расположении ко мне, я улавливала толику одобрения. Вполне возможно, она слишком любила своего сына, чтобы отбирать у него любимую игрушку.
Потому что иначе, как баловством, наши отношения сложно было назвать.
Я не разделяла неудовольствия дяди Дэвида относительно теперешнего образа жизни его единственного сына. Само собой, моя признательность за кров и родственную любовь ко мне не позволяла сказать всего, что я думаю. А думала я, что он прилично задолжал Айвену за те месяцы беспомощности, которые ему довелось пережить: ведь не было никаких гарантий того, что он вообще сможет вернуться к полноценной жизни. Месту на государственной службе, которое отец вполне бы мог ему устроить, Айвен предпочёл свободный образ жизни и вольные инвестиции – стребовав с отца средства именного траста, он распорядился ими по своему усмотрению. Я никогда не рылась в его столе, но я уверена – часть этих денег точно улетела на счёт госпиталя, в котором его лечили сразу после второго ранения.
Прошло два года, за которые у Айвена Инглиса было много женщин на одну ночь, а у меня был только Айвен Инглис – время от времени, когда на него накатывало. Нас по-прежнему не связывали никакие обещания – только что-то большее, чем дружба, крепче, чем любовь, что-то сильнее нас обоих...
Мои размышления под сильный хриплый голос Гару оборвались, когда дверь в мою комнату открылась, впуская свет из коридора. Сощурившись, я посмотрела в дверной проём: в силуэте отчётливо угадывался Айвен. Сделав пригласительный жест рукой, я смотрела, как он подходит ближе и ближе, пытаясь у самой себя выяснить, обижаюсь ли я на него. И если да – то насколько.
Вынув из моих ушей пуговки наушников, он порывисто поцеловал меня в губы. Не ответить ему было чертовски сложно, и я отложила явно намечающийся разговор ещё на несколько долгих сладких мгновений.
- Прости, Анж. Я скотина. Я должен был позвать тебя с собой.
- Но твоя мать...
- Не плевать ли?
- Плевать, ты прав. Я не слишком быстро согласилась?
- В самый раз, - он улыбнулся, касаясь пальцами моих губ. – В самый раз...
- Теперь я настоящая? – припомнила я ему недавний упрёк.
- Ты моя, - просто сказал он.
И снова оказался мучительно прав. Кажется, свои вещи я буду собирать только утром. Не раньше...

---

Источник: http://www.only-r.com/forum/38-495-1#342516

---