музыка Словами мы измучили друг друга.
Покуда вновь не вырвались из губ,
Давай зажмем их долгим поцелуем!
Л. Болеславский
Хватит.
На самом деле хватит.
Потому что сил нет даже на то, чтобы удивиться своему поведению.
Посильнее запахиваю тёплую куртку – это с учётом того, что в машине натоплено, как в аду – посреди лета, но у меня всё равно стучат зубы и мёрзнут ноги.
Хватит.
Потому что противный английский дождь моросит на лобовое стекло, грозя перерасти в приличный ливень, а мне ещё надо доехать, потому что еду по памяти, потому что сам не знаю, почему….
Наверное, это уже бред. Паранойя. Абсолютное и бесповоротное лишение рассудка, заставляющее жать педаль газа до упора и гнать по прямой…
Но осталось совсем чуть-чуть.
Я вылечусь.
Мы вылечимся.
И настанет конец моему – нашему – персональному аду на земле.
Останавливаю машину у знакомых ворот, которые хоть и видел всего один раз, но забыть так и не смог… Хотя, о чём это я? Говорю же, бред…
Сам дом и подъездная дорожка выглядят ухоженными, но опустелыми. Приветливостью отличается только облагороженный домик у ворот, который приятно светится двумя окнами.
С трудом, словно старый дед, вылезаю из машины, попутно замечая, что занавеска на окне у входной двери, кажется, любопытно дёрнулась.
Ёжусь от липкой сырости, хотя на улице вечные влажные семьдесят по Фаренгейту, столь привычные для Англии, но мне всё равно холодно. И этот холод вымораживает изнутри – я выдыхаю его при каждом последующем вдохе, дую им на заледеневшие ладони, сложенные домиком… Пытаюсь избавиться от него… от холодящего душу одиночества.
И даже смеяться не буду над тем, что не молодею – Крон прав: тридцать – это только начало.
Да, если не иметь моих воспоминаний.
И посему я буду морщиться, ворчать, кряхтеть и ещё сильнее запахиваться в куртку.
Заношу кулак, про себя отмечая, что кожа неестественно бледная, но костяшки с деревом так и не встречаются, потому что практически получаю дверью в лоб.
Отшатываюсь и ловлю взгляд, но быстро отвожу глаза и делаю
беглый осмотр: лет семьдесят-семьдесят пять, одного со мной роста, смуглая кожа, красивые руки, горделивая осанка, глаза…непонятного оттенка, меняющиеся даже от лёгкого наклона головы.
Понимаю, что пялюсь, да и, вообще, надо бы поздороваться, поэтому прочищаю горло и:
- Здравствуйте, я….
- Вы, молодой человек, наверное, Анечку ищете? – Меня перебивают как-то ненатурально, словно специально ждали моей реакции, поведения или чёрт его знает чего ещё.
Моргаю и понимаю, что странно прозвучавшее «Анечку», скорее всего, относится к Ане, поэтому, на всякий случай, киваю, но не сильно, чтобы оставить место для манёвров.
- Да, что вы стоите! В ногах правды нет, - мужчина сдвигается чуть в сторону, приглашая меня войти.
Я снова как-то долго смотрю ему в глаза, пытаясь понять, что на самом деле меня в нём напрягает?
То, что он что-то среднее между Гендальфом и Дамблдором, побывавших у брадобрея?
Или то, что его глаза подозрительно напоминают…мои? Или…?
Я опять зависаю, но незнакомец не торопится сам и не торопит меня, терпеливо ожидая, пока я вынырну из глубин своих мыслей.
Он снова делает пригласительный жест рукой, и на этот раз я двигаюсь за ним. Из прихожей мы попадаем в небольшую гостиную, и мне уже без приглашения, честно, хочется свалиться в одно из мягких кресел, почти вплотную придвинутых к камину, потрескивающему горящими дровишками. Старик, видимо, тоже мёрзнет.
Он садится и выжидающе смотрит на меня, а мне становится легче, почему-то….
Причины даже искать не буду – хватит с меня и этого Гендальфа доморощенного со знакомыми глазами.
Я ещё некоторое время изучаю старика, которого и стариком-то неудобно называть – подтянутый, высокий, каждая морщина, как глава жизни, каждая горькая складка, как рассказ о пережитом.
Таким людям можно доверять.
Даже мне. Если перестать думать, что он на кого-то похож.
- Значит, она не продала дом? – Не то, чтобы это самое главное, что меня волнует, но тем не менее.
Мужчина улыбается одними лишь уголками губ и отвечает совсем не о том:
- Может быть, чашечку чая? – Он кивает на мои побелевшие руки. – Или, что покрепче?
Я киваю, пусть сам додумывает, о чём я.
Старик додумывает правильно, и через минуту – это он в свои семьдесят двигается, как юнец: быстро и легко – на низком столике перед креслами появляются пыльная бутылка мадеры и два бокала.
Нет, спрашивать, откуда и какого года это вино, я точно не буду!
- Здесь прекрасные погреба. - Господи, он тоже читает мысли! – И да, она не продала дом! – Я вскинул брови, выражая заинтересованность, но глазами следил за тягучей бордовой жидкостью, льющейся в бокал. - Но Аня здесь не живёт! – С усилием отрываю взгляд. - Почти…. – Мужчина улыбается, и хотя мне хочется врезать ему по лицу за его странные ответы, я тоже улыбаюсь в ответ.
И мне кажется, что он знает всё, о чём я думаю.
- Я – русский, - вдруг отвечает он на незаданный вопрос. - Точнее, должен был им быть, - я не хочу, чтобы мне было интересно, но мне интересно, чёрт! - Мои родители бежали из России в 1917 году, - объясняет мужчина, а я непроизвольно открываю рот:
- Сколько же вам лет? – Он смеётся – красиво, заразительно!
- Много, сынок, много! - И тут резко прекращает смеяться и протягивает мне руку. – Меня зовут Александр, можешь называть меня Алекс.
Чувствую себя идиотом, но Алексом я его точно называть не буду!
- Я родился спустя десять лет после того, как мои родители обосновались здесь, - он не спрашивает интересно ли мне, даже не смотрит на меня, но всё равно начинает рассказ, а я распахиваю остоп**девшую куртку, подаюсь чуть вперёд и жадно слушаю. - Это было нормально для того времени, никто тогда не смотрел косо на таких беженцев, как мои родители - дворянское происхождение в Европе всегда уважали больше, чем в России. - Мужчина откинулся в кресле и пристально вгляделся в огонь. - Они были одними из первых, кто смог не просто задержаться в чужой стране, но и начать здесь новую жизнь, устроиться, сохранив достоинство, сберечь семью, честь, обзавестись делом и, впоследствии, деньгами. Родители открыли издательский дом – один, второй, третий – дело развивалось, благосостояние росло, семья крепчала и расширялась. Через много лет начали появляться внуки и правнуки, тогда мать оставила дело мне, поскольку отец, уже год как покоился в могиле, и последовала за ним. Я продолжил семейный бизнес, расширил его насколько смог, укрепил материальный фундамент семьи и пару лет назад отдал бразды правления своему старшему сыну. Тебе, наверно, хочется рассмеяться мне в лицо и обозвать сумасшедшим? Это ведь так странно – богатый человек живёт в маленьком домике у ворот чужого особняка…. А ведь знаешь, я не только сторож Аниного дома, но ещё и садовник… Какие здесь цветы! – Старик мечтательно прикрыл глаза. - Они прекрасны, когда не льёт этот проклятый дождь! – Нахмурился он и тут же улыбнулся. - Всю жизнь живу здесь, но память предков, видимо, хранит воспоминания другого климата, другой страны…. – Его глаза, словно подернулись поволокой, увлекая моего собеседника в неизвестные мне дали, а я думал, в какую кроличью нору я свалился на этот раз. - Знаю, не веришь мне. - Он улыбнулся, качнул вино в бокале и неожиданно повелительным кивком, выдающим его наследственность, указал на окно справа. - Выгляни!
На самом деле после встречи с Аной я не удивился бы и НЛО, припарковавшемуся на Трафальгарской площади, да и из нагретого задницей кресла выбираться тоже не хотелось, но я почему-то всё равно встал, невольно заинтересовавшись тем, что мне хочет показать этот чудаковатый старик.
Хм, я оценил.
Оценил в полной мере, благодаря пристрастию моего отца к винтажным средствам передвижения.
Средство, стоящее позади привратничьего домика стоило, пожалуй, как мой гонорар за «Сумерки», плюс проценты с проката.
Шаркая ногами, вернулся к креслу и посмотрел старику в глаза.
Мне многое хотелось у него расспросить, и я точно знал, что он даст ответы на любые мои вопросы, но веки неожиданно отяжелели, тело, согретое теплом от камина, обмякло, и я медленно, но верно начал проваливаться в липучую дрёму.
К Морфею меня провожали мудрые и цепкие глаза седовласого мужчины.
Проснулся я неожиданно, облепленный промокшей от пота футболкой и всё таким же пронизывающим взглядом старика.
- Анечка приехала часа два назад.
Он сидел так же, как и в самом начале вечера, изящно закинув ногу на ногу и так же покачивал бокал с вином, словно и не шевелился с того самого момента, как проводил меня в царство сновидений.
Потирая затёкшие руки и ещё пока тяжёлые веки, я неожиданно подумал о том, сколько таких же, как Ана, наказанных и потерявшихся во времени людей, и есть ли они вообще. Своим непомерно развившимся за последнее время шестым чувством я догадывался, что старик этот совсем не прост, и что-то мне подсказывало, что он такой же, как она или просто сталкивался с такими грешниками.
Наконец, до меня дошло, что сказал мне несколько минут назад этот недоделанный Гендальф, и я резво подскочил с кресла, метнулся к двери и уже на пороге оглянулся, чтобы сказать….
- Не за что, Роберт, - опередил меня мужчина и слегка отсалютовал бокалом.
Будь у меня время и возможность, я бы, наверное, долго думал о том, что он знает моё имя, о том, что он очень вовремя появился в Аниной жизни, о том, что его глаза слишком сильно похожи на мои и на ЕГО….
***
Я ненавидел этот дом.
Я благоговел перед ним.
Как мальчишка, который сильнее дёргает хвостики той девочки, которая нравится больше всех.
Я бы с радостью разобрал это строение на кирпичики и даже на песчинки этих кирпичиков, но….
Я стал частью этого дома, этой истории – хотел я того или нет.
Дом тоже меня не любил, но так же, как и я, мирился с моим существованием.
Мы виделись с ним всего два раза – сегодня второй – но мы знали друг друга века, потому что столько он знает её….
Я ещё даже не успел подумать, что делать, куда идти и, тем более что говорить или хотя бы куда девать беспокойные руки, а дом сам направлял меня…ха! Именно туда, куда я пошёл бы и сам, успей я подумать.
Из приоткрытой двери пробивалась тонкая полоска света, оставляя неясный след на полу тёмного холла. Мать моя женщина, это моя дорога из жёлтого кирпича, только пока не ясно, что ждёт меня в конце – мозги, сердце или немного храбрости. Я бы не отказался от всего перечисленного. Честно.
Чёртова дверь снова даже не скрипнула, словно все эти бесконечные столетия её исправно смазывали.
Да и обстановка та же. Если не считать заменённые старые подсвечники на стенах на новые, электрические. Да ещё пара коробок у дальней стены. И разномастные бумажные ёмкости из китайского ресторана, в хаотичном порядке расставленные по старинному столу.
Не думал, что меня это покоробит, но все эти нововведения в антураж….как-то слишком громко кричали о том, что неудачник-декоратор тупо пытается избавиться от ассоциаций….
Да, ладно, я тоже пытаюсь, поэтому, когда с веранды потянуло табачным дымом, мне стало легче дышать – нет, правда – это возвращало в сегодня, вытаскивая за уши из многовекового вчера.
Пожалуй, я наврал – какая новость! – но ещё больше, чем этот дом, я ненавидел эту веранду, а Ана, видимо, занималась садомазохизмом, потому что концентрация дыма на квадратный фут превышала все допустимые пределы.
Она жмурилась, сдерживая слёзы, но упорно, раз за разом, подносила сигарету к губам. Обрезанная банка из-под колы на полу была забита доверху: бычками, выкуренными до фильтра, целыми сигаретами или скуренными только до половины….
У Аны были тяжёлые последние несколько часов….
Через пару минут она резко присела, хрустнув коленями, затушила сигарету и, мазнув по мне взглядом, прошла в столовую.
Я пытался просто дышать, хотя это было весьма сложно после Аниного сигаретного марафона, и пытался держать себя в руках.
Мы сможем, мы всё сможем….
Потому что никуда….
Привалившись к косяку, я настороженно наблюдал за её хаотичными и рваными движениями: остановилась, не дойдя до стола, дёрнула себя за волосы, резко опустила руку, мотнула головой в попытке оглянуться, продолжила движение к столу, остановилась, изменила траекторию и снова нетвёрдой походкой двинулась к коробкам у стены, присела, оголяя полоску кожи над ремнём джинсов, звякнула бутылками.
Понятно!
Поднялась, у стола откупорила точными движениями, и я только сейчас разглядел стройные ряды светло и тёмно-зелёных сосудов-близнецов под столом, видимо, обычная практика для Аны за последние полгода.
Пока я изучал запылённые и не очень бутылки, Ана уже успела развернуться, запрыгнуть на стол и пришпилить меня взглядом.
Да, ладно. Надоело. Надоело бояться, врать, бегать.
Ана булькнула своей бутылкой и кивнула на её «сестричку».
Хорошо, хоть у меня и не лучшие воспоминания о том, где и когда я в последний раз пил Бордо восемьдесят третьего, а я не сомневался, что это именно оно.
Я устроился в паре футах от неё, оскверняя полированную столешницу своим задом, и зачем-то долго заглядывал одним глазом в тонкое горлышко, ловя на сетчатку странный танец чёрных бликов на густой жидкости.
Сделал глоток – точно, восемьдесят третьего!
- Какой век? – И мне больше не стыдно за свои вопросы невпопад, у нас ведь всё невпопад теперь, даже девушка, сидящая рядом невпопад в этом времени, даже хреново вино может быть ненароком из другого столетия….
- Двадцатый, - хрипнула Ана, видимо, в попытке усмехнуться.
Столкнулись взглядами, синхронно потянулись к волосам, одинаково громко глотнули терпкой жидкости….
- Ты не продала дом, - снова констатирую этот факт. Понятное дело, она даже не кивает, просто запрокидывает голову и присасывается к бутылочному горлышку. Повторяю за ней. - Ты читаешь мысли? – Свершилось! Я задал чёртов вопрос, и земля не разверзлась под ногами!
Ана отлепилась от бутылки, сверкнула глазами и усмехнулась:
- Слава Богу, нет! – И тут же предвосхитила следующий вопрос. - Я просто много знаю. Хотя и не просила об этом, - пробурчала она далее, но уже скорее, бутылке, а не мне.
Мы продолжали сидеть на столе, болтая ногами и всё больше погружаясь в эту сюрреалистичную картину нашей с ней жизни.
Минут через двадцать я понял, что уже не трезв, но ещё и не пьян – этакая алкогольная эквилибристика на грани никотинового допинга – закурю и свалюсь ко всем чертям, не закурю….хм, последствия этого «не закурю» я уже начал чувствовать.
И Ана, видимо, тоже.
Глаза ещё не пьяные, зато улыбка на грани фола, сидит ровно, но рука уже пару раз соскользнула с края стола в попытке зацепиться за него покрепче.
Это было странное ощущение – на пороге боли и на грани наслаждения. Словно иголки под ногти загоняли, а я просил ещё. Калёным железом к груди, а мне нравится. Да, находиться сейчас рядом с ней было именно блаженной пыткой. Кажется, мы, как никто другой, понимали, что значит познать наслаждение через боль.
Что самое интересное, чем больше боли ты испытываешь, тем сильнее желание испытать её ещё больше….
Дно бутылки неожиданно громко звякнуло о гладкую поверхность стола, когда я неуклюже слазил с его края.
Я ничего не говорил, но когда стоял уже напротив Аны, то её бутылка тоже уже была отставлена подальше.
Она тяжело дышала и редко прикрывала веками блестящие глаза с расширенными зрачками.
Я снова падал в этот бездонный чёрный омут, когда темнота поглощала необыкновенно прозрачную радужку её глаз, но именно сейчас я не сомневался, что передо мной Ана с её обречённо-мудрым взглядом, который вторил моим мыслям: «никуда….»
Да, Ана.
В этом я не сомневался в данное мгновение, только пряди тёмных волос продолжали меня смущать.
Господи, это всего лишь волосы….
Пока я гладил взглядом её лицо, она чуть развела ноги, как раз настолько, чтобы это не было неприкрытой пошлостью, но ровно для того, чтобы мои бёдра вошли между ними.
Не познав боли, невозможно истинно прочувствовать наслаждение.
Я познал боли достаточно для того, чтобы кровь пузырилась чистым эндорфином только от того, что через два слоя ткани я чувствовал, как напряжены мышцы на внутренней стороне её бёдер.
Она дышала редко, но глубоко, словно напитываясь кислородом, будто дальше запредельное погружение без точной даты подъёма на поверхность.
Я облизал сухие губы, а она резко выдохнула, опаляя меня винным дыханием.
Внутренняя часть её нижней губы была тёмно-бордовой от выпитого вина, и мне до боли внизу живота хотелось её облизать. Именно эту полоску – не сами губы и не проникнуть дальше в рот – только дюйм винного отпечатка.
Я видел – или скорее, почувствовал – как она закрыла глаза, и только тогда коснулся кончиком сухого языка такой же сухой губы.
Оба вздрогнули. Машинально облизали губы, так близко друг от друга, что тут же столкнулись ими.
За все эти месяцы я столько раз вспоминал наши поцелуи, в полубессознательном бреду мечтал, как поцелую, если встречу снова, потом придумывал, как поцелую, когда уже встретил, и каждый раз это были умопомрачительные действа, полные романтики и мастерства.
Совсем не так как сейчас.
Мне совершенно не хватало воздуха, даже если я почти захлёбывался его глотком, мои губы были слишком одеревеневшими, даже если я едва-едва касался её губ, мой язык был слишком длинным и вместо того, чтобы ласкать её зубы, он толкался куда-то в нёбо…но она отвечала на любое движение, даже когда мы больно бились зубами и прикусывали друг другу языки.
Я боялся, что опьянею, и да, я опьянел – капельками вина, оставшимися у неё на языке, его горьковатым запахом, въевшимся в её губы.
Даже её шея – в том самом месте, где она плавно перетекает в плечо – пахла виноградом урожая восемьдесят третьего года.
Её ключицы под моими губами имели вкус нечаянно разгрызенной виноградной косточки – терпкий, вязкий, но неожиданно долгожданный в винной сладости.
И чем сильнее она прижимала мою голову к своей груди, тем сильнее я пропитывался этим больным желанием, этой нездоровой необходимостью чувствовать отголоски той и этой боли – той, которая была к ТОЙ Ане, этой, которая к….ЭТОЙ.
Пряди тёмных волос падали мне на лицо, словно в попытке что-то сказать, но я уже ничего не понимал, даже если бы само Провидение стояло у меня за спиной и нашёптывало мне прописные истины.
Руки скользили по хрупкому телу, а бёдра всё сильнее прижимались к её бёдрам, несомненно, причиняя боль, не только ей, но и мне, двумя жёсткими молниями наших джинсов.
Я очнулся только тогда, когда понял, что зубами готов разгрызть застёжку её лифчика, только тогда, когда распластывая Ану на столе, мы разом смахнули бутылки вина и коробки китайской еды…
Я очнулся, и мне стало бесконечно стыдно!
Стыдно до отвращения, до полного исчезновения всяческого желания, до дрожи в коленях и до красных жгучих пятен не только на лице, но, кажется, даже на заднице.
Она лежала с широко разведёнными коленями, в расстёгнутой рубашке с кое-где вырванными пуговицами, с намоченными в разлившемся вине прядями волос и со слезами на глазах….
А я стоял над ней – полностью безумный, бесконтрольный, с всклокоченными волосами и почти расстёгнутой ширинкой…
И в сравнение мне пришёл не я сам трёхгодичной давности, а тот самый ублюдок, который когда-то много жизней назад обесчестил эту девочку, бывшую немногим младше, чем сейчас.
В ужасе я отшатнулся, и если бы можно было, то отшатнулся бы от себя, а не от неё….
По спине градом катился противный холодный пот, мгновенно заставляя джинсы прилипнуть к пояснице, а над верхней губой выступили мелкие истеричные капельки испарины.
Мне хотелось исчезнуть, испариться, провалиться сквозь землю и прямо сейчас оказаться жопой на самой огромной и раскалённой адовой сковородке, но глаз я оторвать не мог – от её напряжённого лица, от плотно сжатых губ, от совершенно сухих, но абсолютно безумных глаз.
Я отошёл уже футов на десять, когда Ана резко, без помощи рук, одним только прессом, заставила себя сесть…и превратилась в Мари.
Именно в неё, потому что девочка, запахивающая дрожащими пальчиками помятую рубашку и закусывающая припухшие губы, не может быть той женщиной, которая в постели горела адским пламенем, сжигая и себя, и меня дотла!
Её прозрачные глаза стремительно наполнялись не менее прозрачными слезами, которые повисали на ресницах. Она моргнула и только тогда произнесла:
- Ты хочешь ЕЁ, верно? – Тихо, почти шёпотом, но я всё слышал и с ужасом пытался осмыслить, что её слёзы не есть результат моих отвратительных действий, а, скорее, того, что действия эти я прекратил.
- Что?
- Тебе нужна ОНА, не я! – Чуть громче, но всё равно на грани слышимости, почти проглатывая гласные, кристально чистым голосом без хрипотцы.
- Ана…. – Я запинаюсь, но всё-таки выговариваю именно это имя, несмотря на то, что девушка передо мной другая.
- Тебе нужна не я…. – Она мотает головой из стороны в сторону и прикрывает глаза пальцами. - Не я…. – Её худенькие плечики дрожат, а я словно прирос к месту, потому что увиденное невероятно – ещё минуту назад здесь сидела моя, настоящая Ана, а теперь…. – Почему не я? – Чуть громче прошептала Мари. - Чем я хуже? – Моя бровь невольно подпрыгнула вверх в немом вопросе. - Чем я хуже тех, других? – Голос Мари становился всё громче, всё отчётливее, она уже отняла руки от лица и разглядывала свои колени. - У меня хотя бы ЕЁ внешность и ЕЁ тело. - Она как-то совершенно по-Ановски огладила свои бёдра – непринуждённо, но сексуально. - Так чем я хуже? – Она резко вскинула голову, и я отшатнулся, попутно запнувшись о ящик с вином, размазываясь по стене в немом ужасе. - Сколько у тебя их было, Патц? Ты хоть имена запоминал? А лица? Как быстро ты нырнул в чужую койку после того, как я исчезла?
Липкий ужас распространялся по мне со скоростью света, заползая в каждое отверстие, заполняя собой каждую клеточку моего тела, выходил через поры и засыхал на коже, не давая от себя избавиться!
Господи Иисусе!….
- Какого чёрта, Роберт?!?! – Ана уже стояла возле стола, вцепившись себе в волосы, как-то неестественно, но по-своему, узнаваемо заламывая руки, от чего вся поза её была наполнена невысказанной словами трагичности и боли. - Получилось вытрахать меня из себя??? – Неожиданно жёстко прохрипела Ана, вперившись в меня своими льдинками.
Я всё это прекрасно помнил: и бешеные глаза, в которых волны отчаянья и мудрости набегали друг на друга, и закушенные припухшие губы, и изломанные позы в которых она застывала не к месту и не ко времени, и эти её «Патц» и «Роберт», произнесённые одновременно с восхищением и неконтролируемой болью, словно она снова собралась со мной расставаться.
Боже….
Пока я «про себя» заканчивал мысль, Ана на самом деле ушла….
Такое родное и любимое лицо мгновенно оплыло, словно восковая маска, засунутая в доменную печь, являя на свет Божий другое, лицо Мари….
- Какого чёрта, Роберт? – Снова тихо, дрожащим голосом, одновременно запахивая вновь распахнувшуюся рубашку. - Господи…. – она вдруг замерла, прикрыв глаза и слизывая с верхней губы набежавшие капельки слёз. - Я ведь…я…. – Тонкие пальцы соскальзывали с гладких краёв, и ткань снова расходилась у неё на груди, она придерживала её локтями и пыталась снова закрыть лицо ладошками.
Мари что-то тихо шептала под ладонями, а я так и стоял у стены, словно распятый мученик. Пафосно, но верно. Потому что с креста мне не слезть без помощи, а её я как раз не дождусь, потому что помощь тут больше нужна не мне!
Я всё прекрасно понимал. Уже тогда понимал, как только вышел из номера Марианны после долгого и неприятного экскурса в нашу общую историю.
Её вернули сюда в том возрасте, в котором она умерла. Вернули такой, какой она была много столетий назад – нежной, ранимой, наивной, чистой, верящей….
Потому то и были в ней от моей Аны только внешность да пара привычек, укоренившихся ещё, видимо, с детства.
Но моя Ана всё равно жила в ней – в воспоминаниях, в эмоциях, в ощущениях, в чувствах, в желаниях.
Поэтому так часто Мари сменяла Ану, а Ана приходила на место Мари, но сейчас….
Эти мгновенные скачки между целыми столетиями, между совершенно противоположными эмоциями…. Ана ревновала и злилась, Мари сомневалась в себе и обижалась на меня.
Две женщины, одно лицо.
И один я.
Ноги, наконец-то, отказали, и я сполз по стенке, уткнувшись задницей в тот самый злосчастный ящик – бутылки жалобно звякнули от неподобающего поведения и замолчали, и даже я перестал дышать, потому что Мари вскинула голову и посмотрела на меня долгим мучительным взглядом, в котором за территорию боролись два разных чувства, две разные женщины….
- У меня ведь никого не было, - прошептала Мари с едва слышной хрипотцой. - Никого не было. - Вторила она сама себе, качая головой, а я как последний мудак радовался прозвучавшему заявлению – у неё никого не было! Я появился, и у неё никого не было! Я просто альфа-самец, раз на расстоянии смог удержать девушку от соблазнов!
Наверно, я улыбался настолько глупо и не уместно, что это привлекло внимание даже сосредоточенной на себе Мари:
- У меня никого не было, - произнесла она громко, недобро сверкая глазами, а я заулыбался ещё шире – кажется, моя крыша решила отчалить! Тут раздвоение личности на лицо (простите за каламбур), а я радуюсь, что не стал рогоносцем! – НИКОГО не было, - ещё громче повторила Мари, стремительно теряя свою очаровательную нежность и ранимость. – НИКОГО. - Я кивал и улыбался, а она уже плюнула на распахивающуюся рубашку и просто сжимала руки в кулаки. - СОВСЕМ никого, - голос Мари уже изобиловал Аниными интонациями, а ноздри знакомо раздувались, символизируя зарождение гнева и нетерпеливости. - Мать твою, Паттинсон, я девственница!
Щёлк.
Кажется, кроме многочисленных, не так давно мною найденных переключателей в моём мозгу, я обнаружил ещё один – «total off». Иначе его и не назовёшь, потому что из головы исчезло всё: мысли, звуки, воспоминания, эмоции…. Остались лишь последние пять слов, произнесённые знакомой интонацией, знакомыми губами, приправленные таким родным выражением лица, которое я так часто видел у Аны в те семь дней, то самое, по которому не поймёшь, то ли она стебается над моей глупостью, то ли восхищается моим умением вечно попадать впросак, то ли, наоборот гордится моей непосредственностью и бесконтрольными словесными и эмоциональными извержениями.
Девственница….
Я неожиданно, даже для себя, ржакнул….
И всё-таки высшие силы не лишены иронии и чёрного юмора!
Я отключил свой «total off» и взглянул Ане в глаза. Да, без сомнения Ане!
Странно, но именно сейчас я увидел в ней ту самую Ану, которую когда-то полюбил, потому что на её лице так гармонично и естественно смешивались Ана и Мари!
Она пыталась улыбнуться чуть вымученной улыбкой – Мари, приподнимала брови с налётом раздражения от озвученного факта – Ана, застенчиво прятала взгляд под частыми взмахами ресниц – Мари, и нетерпеливо дёргала хищным носом – конечно, Ана.
В ней должны быть они обе, потому что без одной не было бы другой, именно из ранимой и мечтательной Мари родилась мудрая и грустная Ана.
Хм, девственница….
- Откуда ты знаешь? – Сам того не желая, я снова впал в стадию задавания не тех вопросов, но Ана отреагировала, как всегда, просто ответила, проигнорировав очевидную тупость, изречённую мной:
- У меня было полное обследование в клинике в Австралии.
Прекрасно.
Прекрасно, потому что «девственница» и потому что «никуда».
Прекрасно, потому что я буду последним.
И жутко страшно, потому что я буду первым и единственным.
Я уже не ржал, не ухмылялся, вообще не напрягал лицевые мышцы, зато самая огромная мышца моего организма работала в две, а то и в три смены – сердце билось быстро и как-то неровно, постоянно сбиваясь с заданного ритма, потому что ему сложно было пропускать через себя такую несправедливость!
Ана молчала, но цепко следила за моими глазами – скорее всего, она прекрасно понимала, о чём я думаю, и для этого не нужно было читать мысли, мы просто думали одинаково и об одном и том же!
Мироздание просто ох*ело – вот, о чём мы думали!!!
Это какую же извращённую надо иметь мораль, чтобы стерев её воспоминания и шрам от клинка под рёбрами, потом вернуть первое без второго, попутно восстановив совершенно ненужный лоскут органического материала в её теле!
ЗАЧЕМ, твою мать?
Чтобы заново лишиться девичества? Тогда на хрена воспоминания о том первом разе?
Чтобы не забывать? Тогда зачем было восстанавливать?
Чтобы сделать ещё больнее и ей и тому, кто будет её первым?
Да за каким хреном нужно это чёртово небесное господство, если у него такие методы и средства!
Я начал дышать часто и поверхностно, буквально задыхаясь от непонимания и несправедливости!
Одеревеневшие пальцы никак не могли подцепить край ворота футболки, потому что мне казалось, что тонкий трикотаж душит меня силками. Я карябал воротник рубашки, но и он не поддавался моим манипуляциям….
Боже, что же это за извращение….почему именно ей!?!?!
Мне почти перестало хватать воздуха, но именно в этот момент я почувствовал тонкие пальчики, расстёгивающие пуговицы и оттягивающие ворот, а потом прохладные ладошки на разгорячённых щеках.
Откуда – то сквозь вату слышался Анин, чуть хриплый и встревоженный голос, зовущий меня по имени.
Медленно, но я всё же выплыл из охватившего меня отчаянья и ужаса, и моим спасательным кругом стали нечеловечески-мудрые и уж совсем откровенно неземные прозрачные глаза.
Когда, наконец, я был здесь и сейчас, и даже главная мышца почти спокойно выбивала привычный ритм, меня накрыло другим страхом – я буду первым! Нет, не так – я буду первым у изнасилованной девушки!
Бл*************ть!!!
Ана кривовато усмехнулась, невесть, откуда извлекла потрёпанную пачку сигарет (не иначе, как из задни… заднего кармана) и пристроилась рядом со мной у стены.
Наш общий кризис миновал, зато настал мой личный.
У меня были девственницы. Когда-то. Лет так десять назад, если не больше. Их было две и оба раза я помню в подробностях, которые хотелось бы не помнить.
Это, конечно, не было ужасно или откровенно провально, это было….неловко, стыдно, неумело.
Первый раз важен даже для мужчины, что уж говорить о женщине! Тем более для той, у которой в жизни было восемь мужчин, но тело которой их не помнит, для той, у которой единственное оставшееся яркое воспоминание об интимной жизни – это вонючая подсобка и пьяный ублюдок, для той….для которой я буду не просто первый, но и последний, потому что у нас с ней «ни-ку-да»….
Ана длинно выдохнула, и я повернул голову, шаркнувшись затылком о стену – запрокинув голову, она пускала в высокий потолок длинные струи дыма, которые рассеивались, не доплывая до лепнины.
Её ладошка как всегда лениво прикрывала половину лица, а плоский живот в распахнутой рубашке ритмично поднимался и опускался от лёгочных манипуляций никотиновыми парами.
Мы сидели очень близко, и я разглядывал нежные изгибы её ушной раковины.
Ана вдруг резко повернула голову, перекатив затылок по стене, и уставилась мне в глаза….
Как давно я не видел этого взгляда – всепонимающего, всепрощающего, всезнающего и бесконечно любящего….
Я осторожно поцеловал кончик её носа, и Ана улыбнулась краешками губ:
- Никуда? – Спросила она одними губами.
- Никуда. - Подтвердил я, едва шевельнув своими.
А потом мы как, когда-то, снова стремительно убегали из этого дома, держась за руки и не оглядываясь.
Вслед нам дёрнулась только оконная занавеска привратничьего домика….
***
музыка - Прости, - запускаю руку в волосы, чтобы просто куда-то её деть. - Я просто….
- Шшшш… - Боже! Так знакомо! – Потом. Всё потом.
И мне почему-то нисколько не стыдно, что именно она успокаивает меня сейчас. Моё время ещё придёт. Чуть позже.
А её время сейчас, потому что мне страшно. Правда, я уже сам не знаю, почему.
Страшно уже даже от того факта, что она в моей квартире. В которой из женщин бывали только мама и Сиенна, вторая чаще, чем первая.
Страшно от того, что у меня тут как в склепе – ничего лишнего – место для спанья и для жратвы, никаких изысков. Но она смотрит на всё так, словно клочки пыли по углам неожиданно превращаются в стулья при дворе Короля-Солнце. Я ещё не совсем понимаю, но шестым чувством ощущаю, что её восторг от того, что это реально, что это не исчезнет, по крайней мере, мы на это надеемся. Оба.
Она чешет нос и трёт виски в нерешительности, но всё равно заглядывает в ванную комнату и спальню – я не вижу её лица, но по напряжённой спине понимаю, что она ищет следы пребывания других женщин.
Мне не хочется говорить это вслух, но и на её напряжённость я смотреть тоже не могу, и это пересиливает:
- Здесь никого никогда не было, - она едва слышно выдыхает, а я считаю важным сообщить ещё один факт. - У меня уже два года никого нет, - Ана оборачивается, а я на мгновение закрываю глаза, потому что ещё свежи воспоминания о её перекошенном от ревности лице, там, в доме, несколько часов назад. Когда открываю глаза, удивляюсь, она хитро улыбается уголками губ:
- Я знаю.
А вот я не знаю, то ли плакать, то ли смеяться – казалось, я так изменился за последнее время, а на деле…. для неё я так же прост, как таблица умножения.
Я молча стою посреди пустой гостиной со сжатыми кулаками и кусаю губы, а Ана ходит вдоль голых стен и часто прикрывает глаза, что-то тихо шепча. Через пару минут разбираю, что именно:
- Здесь пахнет тобой….только тобой….
У меня щиплет глаза и пересыхает в горле, потому что мне страшно от того, что я до сих пор не могу поверить в своё счастье, не могу поверить даже в то, что мне уже откровенно плевать на то, какой горечью приправлено это счастье и сколько этой горечи ещё будет.
Мне страшно, потому что мой мир сузился до очертаний её спины в полумраке комнаты и светящейся в свете уличных фонарей голой полоске кожи между рубашкой и джинсами, появляющейся, когда она присаживается к гитарному кофру, покрытому толстым слоем пыли.
И этот мой крошечный мир громко протестует, когда его благословенная тишина вспарывается звуком открывающейся молнии – Ана расстёгивает чехол – и снова благодарно затихает, когда её тонкие пальцы гладят матовую поверхность инструмента.
Я не дышу и чувствую себя, ни больше, ни меньше, Сальвадором Дали, потому что мне хочется рисовать эти плавные линии и мягкие контуры – Аны и гитары.
Мой мир становится совсем уж узок, и, кажется, мысли текут каким-то своим руслом, совершенно не подчиняясь мне.
Я подхожу тихо, задержав дыхание, и мне хочется просить Лондон, чтобы он затих тоже. Я хочу полной, плотной, осязаемой тишины, потому что, видит Бог, этого момента я ждал слишком долго, чтобы позволять кому-то или чему-то проникать в этот совершенный уголок мироздания.
Ана так и сидит на корточках перед кофром, но больше не трогает его, и по замершим рукам я понимаю, что она ждёт моих дальнейших действий.
Я встаю на колени прямо позади неё, не касаясь, но чувствуя её запах.
Она всё также пахнет виноградными косточками, сигаретным дымом….и страстью.
Я не хочу, но всё-таки нетерпеливо дёргаюсь, потому что этот запах я помню, и он всё ещё действует на меня так же, как и три с половиной года назад.
Поднимаю правую руку, отстранённо замечая, что у меня дрожат пальцы и цепляюсь за резинку, держащую её растрёпанные волосы. Помогаю себе второй рукой, так чтобы не причинить Ане боль, потому что длинные пряди намотались на тонкий мягкий обруч и намертво приклеились к нему благодаря засохшему вину.
Ана мне не помогает, но терпеливо ждёт, пока волосы тяжёлым водопадом не рассыпаются по спине.
Я против воли зажмуриваюсь, потому что мой крошечный мир абсолютно против её тёмных волос.
На ощупь нахожу её плечи, по ключицам скатываюсь к груди для того, чтобы найти стороны так и не застёгнутой рубашки.
Ана чуть отводит плечи назад, и я легко сдёргиваю мягкую ткань.
Удержаться выше сил, поэтому на мгновение – всего на секунду – кончиками пальцев прикасаюсь к обнажённому внутреннему сгибу локтей, там, где у неё сиреневатые венки. Она вздрагивает и что-то шепчет. Мой мир не хочет пока этого слушать. Мы хотим чувствовать.
Завожу руки ей за спину, снова зажмурившись, отодвигаю волосы, перекидывая их ей на плечо, и ищу застёжку бюстгальтера.
Ана вздрагивает – у меня холодные пальцы, хотя по разгорячённой спине катятся капельки пота.
Она чуть вытягивает руки вперёд, когда застёжка мягко щёлкает, и поводит плечами, чтобы съехали лямки. Теперь я ей не помогаю, потому что не уверен, смогу ли потом не задохнуться от необходимости к ней прикасаться.
Пункт А и пункт В, где-то тут, между лопатками. Завешиваю их волосами, потому что не факт, что мои губы смогут не наплевать на мои установки, я и так искусал их в кровь.
Чуть наклоняю голову, задевая Анино плечо всклокоченной шевелюрой - она дёргается, резко поворачивается, опаляя меня судорожным выдохом, вскидывает руки, а я как придурок замираю. И только тогда, когда её пальцы уже в моих волосах, понимаю, что она сорвалась первой, но я не могу ей этого позволить, потому что не знаю, что будет, если сорвусь я….
Выдираю пальцы из шевелюры и, крепко держа её за запястья, разворачиваю к себе спиной, ожесточённо пытаясь усмирить своё ревущее желание, потому что пока отворачивал, заметил острые соски, зовущие их приласкать.
Перевожу дыхание, отпускаю одно запястье и быстро пытаюсь расстегнуть пуговицу на джинсах, иначе упаду смертью храбрых от разрыва собственного члена, передавленного грубой тканью.
Удивительно, но справляюсь быстро и без запинки! Возвожу глаза к потолку в безмолвной благодарности за мою, изредка не бесполезную, фактуру.
Ещё раз выдыхаю и кладу пальцы на пояс Аниных джинсов, медленно шагаю к застёжке….
Пуговица – стискиваю зубы.
Застревает в узкой петле – пальцы дрожат и не оказывают посильной помощи. Тихо матерюсь, что к чёрту выкину гитару, раз уж я такой корявый, Ана тихо смеётся и её живот дрожит в опасной близости от моих рук.
Хвала небесам, пуговица минус.
Молния – какой идиот её придумал! Дёрнешь быстро – рискуешь прижать что-нибудь, будешь тянуть медленно – опять же рискуешь пасть смертью, но не храбрых, а тупо от полного отключения мозговой деятельности, потому что все жизненно-важные процессы теперь в трусах.
Тихий треск молнии расстёгивает на ней брюки и застёгивает мой мир.
Всё.
Теперь в нём точно никого, кроме неё нет и быть не может. Потому что «ни-ку-да»….
Я осторожно тяну её за пояс вверх – Ана понимает и встаёт прямо передо мной.
Хватаюсь за джинсы по бокам – с трудом, но они ползут вниз, а я молюсь разным богам – одним, чтобы они ползли ещё медленнее, другим, чтобы уже исчезли к чёртовой матери!
Зажмуриваюсь.
Открываю глаза, только когда чувствую пальцами Анины щиколотки. Она осторожно преступает через ткань.
Я не хочу, но поднимаю голову и смотрю прямо на её ягодицы. Меня прошибает какое – то неконтролируемое желание провести языком сначала по ним, потом по впадинкам над копчиком, потом между ними….
Мотаю головой, будто мне заехали в челюсть, и пытаюсь собрать мысли в кучу. Какие там мысли, сфокусироваться бы просто!
Двумя пальцами подхватываю полоски трусиков на боках, зажмуриваться уже нет сил, поэтому скрепя зубами наблюдаю, как тонкая ткань отделяется от её промежности, на несколько мгновений между ними тянется паутинка, свитая из сока её желания….
Господи, сердце ухает так, что больно дышать, и уши совершенно заложены, поэтому как сквозь толстый слой ваты слышу собственный стон и кончиками пальцев чувствую, как дёргаются её колени.
Она снова переступает ступнями.
А я падаю задницей на пятки и не могу оторваться, взглядом рисуя контуры представшей картины – бёдра, ноги, полушария ягодиц, промежуток между внутренними сторонами бёдер, набухшие блестящие губки….
В груди что-то клокочет, и я пытаюсь, не то вздохнуть, не то что-то сказать, не то потянуться губами….
Прежде чем решаю, что именно сделать, подскакиваю на ноги и подхватываю Ану на руки, держа её так, чтобы как можно меньше касаться обнажённого тела.
Иду на ощупь, в темноте, подсвечиваемой лишь разноцветным пульсом Лондона.
Впервые я уверен в том, что не запнусь, не упаду, не запутаюсь в собственных ногах, потому что эту квартиру я знал только тёмной, потому что мне так часто хотелось спрятаться самому и спрятать многое от себя.
В ванной комнате неожиданно мысленно благодарю маму за то, что воспитала меня достаточно сдержанным во вкусах и пристрастиях, и всё потому что у меня в ванной простая душевая кабина без всяких примочек и светящихся хреней, которые не зажигаются, едва включаешь воду.
Анин силуэт подсвечен только разноцветной пульсацией Лондонских вен, но мне и этого хватает, чтобы сдерживать себя изо всех сил и не пытаться прикоснуться к ней.
Я хочу, чтобы она чувствовала себя чуть уверенней – горячий душ хорошее средство после пачки сигарет и намоченных в вине волос.
Она стоит под упругими струями, скрестив руки на груди и запрокинув голову, а я просто смотрю, а точнее, зачастую, просто чувствую, что она делает в тот или иной момент. Мне даже кажется не потому, что её тело подсвечено бликами ночного города, а просто потому, что потому….
Через несколько минут она отодвигается от душа, а я оборачиваюсь за большим полотенцем.
Закутываю.
На руках несу в спальню, в которой пахнет пылью и чисто выстиранными простынями.
Усаживаю на кровать и пячусь обратно к двери.
Исчезая из её поля зрения, почти бегом несусь в ванную, потому что мне, в отличие от неё, нужен холодный душ.
Минут через десять возвращаюсь, выстукивая зубами дробь, с онемевшими на ногах пальцами.
Ана стоит ко мне спиной – нагая, по спине змеями извиваются мокрые волосы.
Подхожу. Вплотную.
Мои губы на её затылке. Её лопатки упираются в мою грудь. Мой член прижимается к её ягодицам.
А ещё мы, кажется, шипим, потому что я ледяной, а она всё ещё горячая.
Осторожно разворачиваю её и пытаюсь разглядеть выражение её глаз – спасибо лондонскому пульсу – я ничего не вижу, зато она видит в моих глазах даже отражение этого городского кровотока.
Встаёт на цыпочки и целует мои губы – осторожно, почти невинно, а потом кончиком языка цепляет капельки воды, скопившиеся над верхней губой, и снова целует, и снова цепляет….
И я даже не успеваю уловить, когда её язык протискивается меж моих губ.
Она всё ещё со вкусом виноградной косточки….
Обводит языком мои губы, касается дёсен и трогает зубы.
Я не двигаюсь, и, кажется, даже не пытаюсь ответить, ровно до тех пор, пока её горячие ладошки не проходятся по моей спине.
А потом срабатывает моя специфическая автоматика – я дёргаюсь, резко целую податливый рот и, обхватив за плечи и за талию, усаживаю Ану к себе на бёдра.
Она словно приклеивается, крепко обхватив меня ногами и сцепив за моей спиной ступни, впивается в волосы и быстро целует – брови, лоб, переносицу, скулы, губы, нос. Как будто крадёт…. Или, наоборот, наскоро вспоминает скорыми касаниями, нетерпеливыми касаниями губ.
А я всё ещё пытаюсь удержать остатки своей выдержки и воспоминания о холодном дУше, но Ана уже такая влажная и её соски так остро впиваются в грудь.
Мозг медленно, но верно стекает по позвоночнику, и я перестаю соображать.
Думаю только о вкусе её дрожащего под нежной кожей кадыка, о хрупкости её виноградных ключиц и о сладкой впадинке между ними, которую я облизываю вот уже целую минуту.
Её пальчики перебирают мои волосы и пробегают по спине, а я пытаюсь поймать губами её сосок – не получается, поэтому разворачиваюсь и укладываю Ану на кровать.
Ладонями сдвигаю её груди и обвожу языком сначала правый сосок, потом левый, обхватываю губами и затягиваю в рот сначала правый, потом левый, посасываю….правый, левый….теперь они уже сами толкаются мне в рот, потому что Ана дышит часто и рвано, а её сердце стучит прямо мне в губы и иногда в язык.
У меня совершенно рвёт крышу от её вкуса, от прерывистого дыхания, от её пальцев, которые дрожат и зачем-то пытаются заправить не слишком длинные пряди волос мне за уши.
Губы сами ползут вниз, прокладывая линию к пупку, но Ана вдруг вскидывается, встаёт передо мной на колени, выпрямляется, закидывает голову, ударяя меня по лицу мокрыми волосами, кладёт ладони мне на щёки….
И весь этот момент прошит нитками дежа-вю….
Она пытается меня поцеловать, а мои руки уже не общаются с мозгом и тянут её бёдра к моим.
Где-то там глубоко я ору сам себе, что надо успокоиться, взять себя в руки, но Ана снова на несколько шагов впереди меня.
Узкие ладошки толкают меня в грудь – я падаю по инерции, а руки всё равно тянутся к её бёдрам.
Она широко разводит мои ноги и устраивается между ними, а я неожиданно прихожу в себя, потому что именно сейчас Лондон почтил своим цветастым вниманием её глаза – они блестят, хотят и боятся.
Пока я довожу мысль до конца, Ана уже склоняется к моему паху, осторожно, едва касаясь ладонью, отгибает член и касается головки языком – словно пробует, как мороженое.
Её губы смущённо улыбаются, а глаза горят страстью, и я даже знаю, о чём мы сейчас оба думаем – она ведь всё помнит разумом, а телом нет. Это тело невинно, а разум порочен.
Она ведь уже делала это со мной, но её губы, несмелый язык и дрожащие пальцы, боящиеся причинить боль, говорят о том, что это было, кажется не с нами.
Ана тем временем пробует языком ещё раз, а я уже вижу звёзды другой галактики.
Тёплые губы обхватывают головку, а язык выписывает хаотичные движения, заставляя чужеродные звёзды вращаться вокруг меня.
Она опускается ниже, заглатывая почти целиком, замирает, чуть отстраняется, останавливается где-то на середине и начинает двигаться, а у меня уже немеют ноги и звёзды взрываются прямо перед глазами.
После очередной вспышки приподнимаю голову….
ГосподиГосподиГосподи!!!!
Она смотрит мне в глаза и двигается, её губы блестят, оставляя такой же блеск на моём члене.
Мышцы живота напрягаются сами, когда Ана начинает двигаться чуть быстрее, а моя голова безвольно откидывается на постель.
Сейчас столкнутся две галактики.
Тело напрягается, Ана замирает, и я с громким стоном изливаюсь в её рот.
Чувствую, что ей неудобно, чуть отдвигаюсь….
Где-то там во вспышках умирающих звёзд, понимаю, что, скорее всего, излился не только на её язык, поэтому быстро трясу головой, разгоняя обломки галактик, и рывком подтягиваю её к себе.
Почти не видя, облизываю её лицо, чувствуя себя, её….да какая разница, по-моему, стерлась уже та черта, разграничивающая меня и её.
Ана едва слышно фыркает и смеётся.
Девочка моя…
Меня затапливает до краёв что-то доселе невиданное, не пережитое, неиспытанное.
Я положу к твоим ногам целый мир….
Перестаю её облизывать только тогда, когда она упирается кулачками мне в грудь, и её пальчики бегут вниз – по животу, по дорожке волос, касаются пока ещё вялого члена, ощупывают бёдра, сжимают ягодицы и бегут обратно.
А меня снова затапливает, только уже кое-что другое, но единожды испытанное.
Вцепившись в первое попавшееся – в волосы и талию, поворачиваю её спиной – навязчивые идеи – она послушно опирается на руки и выгибает спину.
Нет, родная….
Опускаю её на локти, убираю с шеи волосы и целую впадинку над шеей, обхватываю губами выпирающие позвонки – один, два, три…. – касаюсь языком выпуклых пункта А и пункта В, и снова считаю позвонки.
Ана дышит едва слышно, но часто – я вижу, как ходит ходуном её грудная клетка.
Дохожу до поясницы, две впадинки одинаковой величины, облизываю их и целую, потом касаюсь губами копчика.
Теперь Ана дышит громче и, кажется, что-то шепчет.
А я целую её ягодицы по какой-то только мне понятной траектории….и снова вслушиваюсь в её дыхание и шёпот.
Слуховая память резко различает в едва слышном шипении моё имя: «РобРобРобРобРоб» и редкие нетерпеливые хныки….их-то я и ждал.
Чуть надавливаю ладонью на Анину спину, побуждая её опуститься ещё ниже. Она упирается лбом в простыни и для равновесия ещё шире расставляет колени.
У меня снова шумит в ушах и каменная эрекция.
Недолго думая, снова целую её копчик и провожу длинную мокрую линию прямо до её входа.
Ана дёргается и громко всхлипывает.
Целую напряжённые мышцы и набухшие влажные складочки, провожу по ним языком, касаюсь узкого входа, а Ана хнычет и шепчет, шепчет и хнычет, иногда взбрыкивая бёдрами.
Когда тихо тянется это её «РобРобРобРоб», я касаюсь языком маленького твёрдого клитора, когда она только стонет, провожу пальцем по напряжённым мышцам в паху, а когда резко выдыхает протяжное «о» в моём имени, целую её промежность – словно в засос, словно это те, другие губы, а она и вовсе начинает биться в экстазе. И я почти наверняка знаю, что звёзды её далёких галактик тоже разрываются в клочья.
Когда она взрывается в оргазме, то дрожь бьёт её всю – не только пульсирующий клитор, который я чувствую языком, не только стеночки её влагалища, которые чувствую пальцем, но даже ступни, которые я чувствую своими локтями, и пальцы на руках, потому что чувствую, как неистово она треплет ими простыню.
Когда Ана постепенно затихает, я осторожно вытягиваю её ноги и просовываю руку под её размякшее тело, аккурат, туда, где в животе бьётся пульс, и меня снова накрывает тем странным ощущением, что я испытал когда-то в пансионе под Берлином, захлёстывает мыслью, что мы вместе можем дать жизнь чему-то новому…новой жизни.
Прижимаюсь ухом к её пояснице, чтобы впитывать эту пульсацию как можно полнее. А потом снова целую ягодицы и ямочки над ними, и выпирающие позвонки, и впадинку под волосами.
Твёрдый член скользит по её бедру, и Ана дёргается, и, кажется, мы оба понимаем чего нам не хватает.
Она сама переворачивается на спину и долго смотрит на меня мутными глазами, а потом, насмотревшись, молча тянет ко мне подрагивающие руки и широко разводит ноги.
На миг я замираю.
Она отдаёт мне себя, а что отдаю я?
Ответ приходит резко, будто выныривая из глубин Бытия – жизнь, я отдаю ей свою жизнь.
Осторожно накрываю её своим телом, удерживая вес на локтях, но она крепко обхватывает меня руками и прижимает к себе.
Не могу удержаться и глажу её лицо одной рукой, вторую потихоньку направляя туда, где соприкасаются наши естества.
Большим пальцем обвожу брови – и холмик гладкого лобка, скатываюсь по носу – и скольжу по влажным складочкам, касаюсь пухлых губ – и надавливаю на чувствительный бугорок, проникаю пальцем внутрь – и проникаю пальцем внутрь….
Ана облизывает мой палец и улыбается уголками губ.
Пристраиваюсь к её входу и убираю руку, потому что мы выточены друг для друга – стОит мне толкнуться, и я буду внутри.
Опираюсь локтями на кровать возле её плеч и кладу ладони на её щёки.
- Смотри на меня, - шепчу ей в губы. - Не отрывай взгляд….
И двигаюсь вперёд….
Я вхожу на дюйм, и её зрачки расширяются ещё сильнее, грозясь вылезти за края радужки, а внутри меня закручивается тугая спираль.
Толкаюсь чуть дальше и боюсь увидеть в её глазах боль, но в них только наслаждение и настороженность, потому что я не чувствую, но знаю, что сейчас произойдёт.
Ана чуть приоткрывает рот, и я тут же приникаю к нему губами. Отстраняюсь и осторожно порхаю по её губам языком, словно ласкаю там внизу, её глаза закатываются, и я чуть прикусываю её верхнюю губу, а она снова смотрит на меня своими совершенно дикими и алчущими глазами.
Вокруг замершего члена вдруг начинают сокращаться мышцы, сначала слабо, а потом с всё возрастающим натиском, и мой язык порхает всё сильнее и спираль внизу живота готова вот-вот лопнуть, потому что я довожу Ану до оргазма, лаская её рот….
Я не вижу её глаз, не вижу её лица, чувствую только, как сжимается её влагалище и как её язык рвётся к моему, тогда я вхожу до упора.
Ана резко всхрипывает.
Я ищу глазами боль, но нахожу только агонию страсти.
Она неуверенно, но настойчиво поводит бёдрами, и её длинные пальцы неожиданно сильно вцепляются в мои ягодицы.
- Рооооооооооооб….
Спираль оглушительно выстреливает вверх, а дальше только пульс Лондона, пробегающий по её телу рваными красными и жёлтыми линиями и наше частое дыхание, которое больше похоже на хрипы, нежели на вдохи и выдохи.
Отрываюсь от её тела и сажусь на пятки, руками чуть приподнимая её бёдра.
Не переставая двигаться, взглядом рисую её неотрывно смотрящие на меня дикие глаза, приоткрытый в немом крике распухший рот, подпрыгивающие груди с торчащими сосками, гладкий живот с жемчужинами пота – моего и её, и….
Святые духи!
Блестящий член, скользящий во влажную припухлость….
Мне кажется, что я рычу, а на самом деле пытаюсь сказать:
- Кричи…., - на выдохе. - Кричи!!!
И она кричит!
Кричит - выгибаясь, комкая простыню, оставляя багровые полосы у меня бёдрах.
Я взрываюсь долго, мощно, врываясь ещё глубже, чем допустимо, будто стараясь пропитать её собою насквозь.
Потом я дышу ей в шею, а её прерывистое дыхание замирает у меня в волосах.
Она гладит мою спину, а я накрываю ладонью её всё ещё подрагивающую промежность.
- Мне не было больно, - тихий шёпот мне в волосы, а я тихонько улыбаюсь ей в плечо, потому что впервые в жизни знал ответ быстрее, чем она, потому что, опять же, впервые, смог безошибочно прочитать его в Аниных бездонных глазах.
Мой мир застёгнут давешней молнией её брюк.
Мой мир узок теперь и мал.
В моём мире теперь нет меня.
В моём мире теперь есть МЫ….
Источник: http://www.only-r.com/forum/38-320-19#179383
